На всякий случай — хотя понимала, что это совершенно невозможно, — Леокадия зашла на почту узнать, нет ли ей письма. Конечно, ничего не было.
Она потом еще заходила в течение четырех дней, но безуспешно. И навалилась тоска. Леокадия уже не знала, куда девать себя. Бабушка допытывалась, почему она такая скучная, почему не пойдет на танцплощадку, старалась, как могла, сама развлечь ее. Даже пропела песню своей молодости о белой армии и черном бароне. Даже продекламировала светловскую «Гренаду», для большей выразительности откусив кусок яблока.
Ничего не помогало!
Эта несмеяна только делала вид, что внимательно слушает, мыслями была где-то далеко.
Баба Ася притворно рассердилась:
— Ну и молодежь пошла, только щекоткой и развеселишь!
На пятый день своего пребывания в гостях, подходя к почтамту Леокадия увидела… Куприянова.
В светлом костюме он казался совсем смуглым, смотрел на поселяющими виноватыми глазами.
— Вот приехал… Могу я в конце концов провести свой отпуск там, где хочу?
Она вспыхнула от неожиданности, радости. Почему-то спросила:
— А чемодан где?
Он растерялся:
— Чемодан?
— Нет… Вы где остановились?
— О, здесь это не проблема — в гостинице.
— Но как вы меня разыскали?
— Жду у почтамта с восьми утра… Прождал бы и весь день, и еще, и еще день — ведь наведались бы вы сюда когда-нибудь?
И сразу мир стал иным: по-новому засветило солнце, по-новому засинело море. А впереди было столько дней вместе. С утра до ночи. Если на сон оставить по шесть часов, то сколько же будет часом вместе?
И можно было открыто ходить по улицам города, зайти в кино, отправиться в горы, говорить и смотреть друг на друга. Только как жаль, что его нельзя привести к бабушке. И она стала рассказывать Куприянову о бабе Асе, о том, как провела эти дни.
Они пошли главной улицей.
Изнемогали под тяжестью плодов сады. Горланили петухи. Даже близость моря не смягчала жары. Он думал: «Не странно ли, что все эти люди, которые сейчас проходят мимо нас, не только не любят Леокадию, но даже не понимают, какая она красавица, не замечают, например, вот эту золотистую полоску на гребне ее бровей».
На стенах овощного ларька местный художник изобразил морковку эквилибристкой, а свеклу — стрелком из пистолета.
Над какой-то дверью Куприянов прочитал вслух: «Вдоха нет» вместо «Входа нет». И потом они долго повторяли:
— Есть вдох, есть!
Мимо прошел пожилой мужчина в голубоватой соломенной шляпе. Им показалось, что у него настороженный взгляд человека, каждую секунду ждущего крупной неприятности. И тут же они придумали целую историю — чего именно он боится.
Проплыла дама: очки с темными зеркальными стеклами делали ее похожей на сову.
Куприянов вспомнил вслух, как его санитарка Максимовна строго требовала в рентгенкабинете от больного:
— Стойте прямо! Смотрите в одну точку зрения.
Леокадия расхохоталась, а потом сказала серьезно:
— Вы знаете, я, наверно, типичнейшая учительница. Вот сейчас подумала о своем Рындине, и так захотелось его увидеть. Ну разве это нормально?
— Нормальнее и быть не может!
Леокадия покосилась: не шутит? Доверчиво продолжала:
— Он по своей натуре очень добрый. Только скрывает это. Недавно в порту измазались мазутом нырки, стали тонуть. Он их выловил, отмыл теплой водой с содой. Вместе с Валериком на чердаке интерната организовал «сушильный цех», а потом выпустили птиц в чистое море…
— Я уже полюбил вашего Рындина, — признался Куприянов.
Она посмотрела на него с благодарностью. А Куприянову вспомнился случайно подслушанный разговор, но он не стал сейчас передавать его.
…Недели три назад в рентгенкабинет пришла больная с направлением от туболога. В темноте он слышал, как она шепотом говорила Максимовне:
— У Лизки моей в интернате воспитательница… Мне перед ей за мое паскудство совестно бывает. Душевная она… И к Лизке — как родная…
«Это, наверно, Пальчикова», — вспомнил Куприянов рассказы Леокадии и посмотрел на обложку лежащей перед ним истории болезни. Так и есть — Пальчикова. Ему очень захотелось, чтобы у Лизиной мамы все было в порядке, и, к счастью, это так и оказалось.
…У витрины ювелирного магазина среди гор ожерелий, кулонов, колец, сережек Леокадия увидела какое-то страшилище на простенькой цепочке. На коричневой продолговатой деревяшке таинственно светились, как шляпки гвоздиков, глаза. Кричащий рот был сделан из медного кружка.
— Смотрите!
— Вождь инков и ацтеков.
— Я его куплю!
— Нет, я его вам куплю.
— Нет, я сама.
Она купила это чудище и повесила себе на грудь поверх цветастого сарафана.
— Мы должны дать ему имя, — таинственным шепотом сказала Леокадия.
— Атагульпа.
— Нет.
— Кванисимо де Бунзури.
— Нет, нет.
— Нашбог.
— Да!
Нашбог, посверкивая глазами, орал о чем-то своем.
— Он добрый или злой? — спросила Леокадия с надеждой.
— Злющий! Вон как ярится!
— Не может быть. Нашбог добрый.
— Правда, правда. Я не разобрался… Он смотрит на нас милостиво. А ну-ка, дайте мне его на минутку.
Она сняла Нашбога и протянула Куприянову. На металлической подбивке дощечки он процарапал перочинным ножом дату приобретения уродца и, снова надев покупку на шею Леокадии, произнес торжественно:
— Да хранит он вас от бед и принесет радости!
Леокадия предупредила бабушку, что придет не скоро. Та посмотрела испытующе.
Леокадия и Куприянов пошли тропинкой в горы.
Кроны сосен напоминали зеленые накренившиеся тарелочки на высоком шесте жонглера. Раскачивала зеленые лохмотья веток могучая ель, а рядом, в крапиве, у подножия другой ели, обуглившейся от удара молнии, суматошились муравьи. Заходящее солнце из-под синих туч осветило часть моря, и казалось, на горизонте пролегла песчаная отмель. Загорелые мальчишки протащили на кукане окуньков в голубовато-фиолетовых разводах. У берега в корзинах трепыхались щуки.
