незадачливому ученику, любил вечерами побеседовать с ним.
Когда Иришка вошла к отцу, он делал эскизные наброски для будущей картины «На Севере дальнем». Анатолий задумал ее давно, еще там…
Заслышав голос Иришки, Анатолий отложил альбом:
— О, да ты, доченька, не одна? Здравствуй, Ваня.
Иришка недовольно оглядела маленькую комнату отца: книги на стульях, на подоконнике; на полке, заменяющей буфет, — тарелка, стакан, чайник.
— Как жить в таком разорении? — сказала она, повторив где-то услышанную фразу.
— Ничего, проживем, — улыбнулся Иржанов. — Значит, послезавтра в школу?
— Да, — без энтузиазма подтвердила девочка. Видно, не хотелось ей расставаться с вольницей под бабушкиным крылом.
— Ты читать умеешь?
— Частично, — уклончиво ответила она.
— А считать?
— Мама мне объясняла, но я все растрясла…
— Жаль, — усмехнулся отец, — а я тебе что-то приготовил.
Он достал из чемодана сверток, развернул его.
— О, форма! И мама мне купила.
— Ничего, запасная будет. И на вот еще. — Он протянул тетрадь для рисования, коробку цветных карандашей.
У нее разгорелись глава:
— Я рисовать люблю!
— Ну, ты пока нарисуй что-нибудь, а мы с Ваней сходим воды принесем.
Мальчик с удовольствием вцепился в дужку ведра. Они пошли к колонке на улице. Когда возвратились с ведром, наполненным водой, Иришка протянула отцу рисунок: девчонка буйно танцевала с шарфом в руках. В рисунке были движение и фантазия. Иржанов поразился:
— Ты давно рисуешь?
— С детства.
Он достал свой альбом.
— Вот, посмотри.
Иришка начала перелистывать альбом.
— Ой, это мама!
— Нет, похожа на нее, — смутившись, сказал Иржанов. Не дай бог, еще передаст Вере, что видела ее портрет. — Я тебя буду учить рисовать.
— Сейчас?
— Нет, всегда. Ваня, возьми шоколадку.
— Папа, а кого ты больше любишь: меня или его? — вдруг строго спросила девочка.
— Вы оба хорошие.
— А дядя Федя больше любит Ваню.
— Это ты придумала.
— Нет, его больше, — она кивнула на братика, тот уплетал шоколад, — и мне обидно…
Иржанов посмотрел на часы: надо было идти в клуб, оформлять читальный зал.
— Ну-ка, пошли, друзья, я вас провожу немного.
Небо до самого горизонта заволокло черными тучами. Они зловеще клубились, будто поднимались со дна моря.
Тревожно кричали чайки. Где-то совсем недалеко рычал гром, и хищные молнии метали в невидимые цели.
Пятиморск словно бы съежился, робко притих.
Иржанов довел детей почти до их дома, и они, взявшись за руки, побежали. Хлынул ливень, но дети успели вбежать в подъезд. Анатолий переждал ливень в магазине и отправился в клуб.
Вера с облегчением вздохнула, когда появились сын и дочь.
— Где вы пропадали? — сердито набросилась она на Иришку.
— Мы были у моего папы.
— Дядя Толя дал мне шоколадку, — объявил Ваня.
Он мог об этом и не говорить — достаточно было посмотреть на его перепачканную рожицу.
— Страшно умно, перед обедом… — пробурчала Вера.
— А мне папа подарил… — Иришка показала форму и альбом, — Будет учить рисовать.
Новый раскат грома заставил Веру побледнеть. Казалось, зашатались стены дома.
Она приникла к окну. Над морем огненные стрелы распарывали черную стену. Одна из молний ударила в громоотвод элеватора. Вера вздрогнула. Ока с детства боялась грозы, но сейчас какая-то сила удерживала ее у окна. Ей казалось, что, оставаясь здесь, она разделяет опасность с Федей и ему не так страшно где-то там, в пекле грозы.
«Понесла же его нелегкая в такую погоду на рыбалку, — со все возрастающей тревогой думала Вера. — Вечная мужская беспечность. Перекладывают груз домашних забот на нас, а сами…»
Ну, к Федору-то, положим, это обвинение не относилось, он помогал ей как только мог, никогда не считался, какая работа «мужская» и какая «женская». Но разве не безобразие — закатиться на много часов в такую грозу кто его знает куда?
Вера постирала детское белье, вымыла полы, а Федора все не было. То и дело она подходила к окну.
Над морем появились первые просветы. Тучи выгнулись черным мостом и уползли за горизонт. Вечернее солнце осветило залив.
По двору бежал соседский мальчишка, в ужасе выпучив: глаза, и что-то кричал. Вот он вскочил в их парадное, послышался топот его ног по лестнице, он толкнул дверь:
— Тетя Вера, вашего дядю Федю молния убила!
Хорошо, что есть начало учебного года, первые дни его, когда поток дел, обязанностей захватывает и несет с такой силой, что не оставляет и часа, чтобы подумать о сокровенном, предаться собственным переживаниям.
Все, что свалилось на Леокадию, когда она возвратилась от Саши, — болезнь Куприянова, гибель Федора Ивановича, — переживалось бы ею и острее и дольше, если бы не школьный круговорот.
Она снова получила письмо от Алексея Михайловича, написала ему ответ, полный тревоги за его здоровье, рассказала о похоронах Вериного мужа, о детях. И это письмо принесло ей некоторое облегчение.
Дела интернатские требовали ее всю, без остатка, и днем и часто ночью.
Дети возвратились с каникул посвежевшими, вытянувшимися. Рындина брал с собой в плавание штурман Долганов, объявил его «сыном команды». Мальчишка загорел до черноты. Его выцветшие волосы, казалось, никогда не просохнут, а ноги в белой пыли до колен были расчесаны.
На ее вопрос, понравилось ли ему в плавании, Рындин воскликнул:
— Работа!
В его устах это стало высшим мерилом удовлетворенности. Фуражку он теперь носил с «морским шиком», набекрень, нацепив на нее где-то раздобытую «капусту».
Вообще за эти два месяца Рындин стал сдержаннее, серьезнее, хотя по-прежнему, а может, даже больше прежнего, командовал одноклассниками, жил словно со взведенным курком — вот-вот взовьется ракета. Но у него исчезли замкнутость, ожесточенность и появилось очень радующее Леокадию стремление помочь, заступиться за обиженного.
…Валерика привела мама. Клипсы ее походили на белые ватки в ушах. Кремовые туфли на высоченном каблуке как нельзя лучше шли к кремовому костюму. Разрисованное лицо умильно улыбалось навстречу Юрасовой.
