не было.
И все начинает раздражать, и совершенно невозможно предугадать тот момент, когда из ничего возникнет взрыв.
Собственно, конечно, не из «ничего»: все время настороже детонатор враждебности, и стоит только слову, поступку прикоснуться к нему, как все взлетает и рушится.
А может быть, она придирается к Андрею? Ведь когда человека не любишь, в нем все не нравится, все раздражает и невольно выискиваешь какие-то недостатки. И потом — это особенно оскорбляло ее — он не хотел иметь детей. Он вообще терпеть их не мог. Если к Алле приходила Иришка или она зазывала соседского мальчишку Андрей демонстративно уходил в верхнюю комнату, всем видом показывая, что ему мешают.
Все чаще Алла думала о Стасе. Он невзрачный, со своими острыми локтями, кадыком на тощей шее, такими худыми коленками, что она как-то, когда они сидели в автобусе, повесила на них, как на удобный выступ, свою сумку… Но он красивее красивого Андрея: душевно богаче его, добрее, внимательнее. Он готов исполнить любое ее желание.
Ей вспомнилось давнее: она и Стась проходили вечером мимо комиссионного магазина и заметили в его витрине статуэтку — старой малайца, сделанного из кости. Он был в халате, со свисающими редкими усами, с немного выдвинутыми вперед крупными, как у Стася зубами.
Алла капризно протянула:
— Купи малайца!
Это была, конечно, шутка — дался ей малаец! Тем более, что, подойдя ближе, увидела, что стоит он… пятьдесят рублей. Но уже, как расшалившийся капризный ребенок, она повторяла:
— Купи малайца!
Стась ринулся к дверям магазина. К счастью, он был закрыт и Алла испуганно оттащила Панарина за рукав:
— Да ты что! Я пошутила.
Но с тех пор она нет-нет да озорно просила Панарина:
— Купи малайца!
…Как, как могла она отказаться от Стася?
А память услужливо подсказывала…
Вот они вместе как-то осенью поехали в областной город, где на главной улице жила ее тетка. Стась зашел к ним под вечер. Тетка зачем-то вышла, на кухню, а Стась потянулся губами — поцеловать Аллочку. В это время на улице раздался голос милиционера, усиленный микрофоном:
— Гражданин, возвратитесь на тротуар!
Стась от неожиданности отпрянул.
И после этого всякий раз, желая охладить Стася, Звонарева говорила дребезжащим голосом:
— Гражданин, возвратитесь на тротуар!
…Поздно, непростительно поздно поняла она, что это преступление — приносить сердце в жертву разуму, что если нет уважения друг к другу — нет жизни. Не опасно, если семью преследуют бытовые невзгоды — она вынесет их, но если между мужем и женой нет духовной близости, остается лишь видимость семьи, все становится фальшивым и ненужным.
А сколько в Стасе истинной мужественности, которая вовсе не в грубой силе. Сколько мягкого юмора, обращенного чаще всего к самому себе. И не женится Стась… Она знает почему…
Алла подошла к белому телефонному аппарату, набрала номер коммутатора:
— Можно цех дистилляции?
Он наверняка там, это его любимое детище. Кто-то поднял трубку, в ней послышалось ровное дыхание цеха.
— Попросите, пожалуйста, технолога Панарина.
Он подошел очень скоро — видно, был неподалеку, деловито произнес:
— Инженер Панарин…
Милый мой инженер, замухрышечка моя любимая. Разве ты догадаешься, кто тебе звонит? Небось, склонил свой вихор над трубкой, терпеливо ждешь.
Она так ясно представила себе лицо Стася: его вовсе не портят крупные зубы. По высокому лбу пролегли ранние морщинки… И это тоже хорошо. В прошлое воскресенье она видела его на вечере в заводском клубе. Приоделся.
— Слушаю вас…
Он говорит уже не так деловито, с какой-то надеждой в голосе, напряженно прислушиваясь к притаившейся тишине. Неужели догадался?
Алле кажется — он слышит биение ее сердца, дыхание, хотя она его затаила.
Наконец Стась говорит, мягко укоряя:
— Ну зачем так…
Алла виновато кладет трубку. Правда, зачем?
Нет, ничего ей с Андреем не склеить. Чужие. И чем раньше они посмотрят правде в глаза, тем честнее. В последнее время она не может заставить себя подойти к нему, поцеловать. Какая ласка может быть там, где не участвует сердце…
«Возможно, чувство подобно залежам драгоценной руды и его надо обогащать, ограждать от опасности быть выбранным до дна, — думает она. — А если залежи оказались обманом, жилкой на поверхности, а в глубине — пустота? И вообще, что знаем мы о любви? Может быть, она — одна из сил природы, и как ее приручать?»
Да, от Андрея надо уходить. Сложить сейчас же свои тряпки, оставить записку. Лешка приютит, пока она устроится в общежитии.
Но такой трусливый уход — не в ее характере. Она все скажет открыто. И сегодня же.
Пересуды и осуждения? Но можно ли из боязни их вести фальшивую жизнь?
Конечно, если она придет к Стасю — он примет ее… из жалости, из присущего ему благородства.
Нет, так поступать нельзя.
Ей перед собой надо заслужить право прийти к нему.
Стась жил один. Дверь его однокомнатной квартиры выходила на лестничную площадку, общую с Лобунцами. И, по существу, Панарин был членом семьи Потапа. Надя покупала Стасю продукты, отдавала в прачечную вместе со своими вещами и его, то и дело заставляла вместе обедать, ходить в кино.
Комната Стася была для него скорее гостиничным пристанищем, чем обжитым и любимым жилищем. С утра до ночи пропадал он на комбинате, уезжал в длительные командировки.
Вероятнее всего, он избегал одиночества, своей квартиры, ее неустройства.
Иногда на месяц-другой приезжала присмотреть за ним мать. А потом все шло своим прежним чередом.
Если бы Стася спросили, счастлив ли он, Стась, ответив: «Счастлив», не покривил бы душой. Он был счастлив потому, что каждый день приносил ему радость открытий, хотя бы маленьких, радость преодоленных ступенек, а то и перевалов. Ему жаль было поспать лишний час, потому что этот час он считал потерянным. Стась почти забросил шахматы — они требовали слишком много времени, которое должно было принадлежать только химии.
Он считал, что сделал еще непростительно мало для своих двадцати семи лет.
Панарин лишен был чувства тщеславия, устремленности к личному благополучию, но его буквально снедало желание успеть сделать, побольше, получше.
Он любил про себя повторять лермонтовское:
