давности волнуют и нас? Вероятно, потому, что и сейчас нам, женщинам, приходится нередко отстаивать свою самостоятельность…
«Странно, — подумала Леокадия. — Когда-то в студенческом общежитии почти так же об этой Медее говорила Зоя с истфака. Значит, действительно задевает за живое».
Машина словно распласталась по асфальту шоссе.
— Валентина Ивановна… — Леокадия на секунду заколебалась, но потом решилась: — Вот если бы вы… очень полюбили… ну… света вам без него не было… воздуха не хватало… Как бы вы поступили?
Чаругина внимательно посмотрела на Леокадию. Не сбавляя скорости, обогнула березовую рощу.
— Трудно сказать… И не дай бог такому случиться… Не знаю… Но мне кажется, если действительно настоящее — не надо ничего бояться. — Она помолчала. — А если бы муж мне сказал: «Люблю другую и не могу с тобой жить» — не стала б навязывать себя. Признаюсь вам по-женски; еще до Васи, в девичестве, я была тайно и довольно долго влюблена в своего начальника — закоренелого холостяка. Как-то в обеденный перерыв, когда все ушли, он подходит: «Мне кажется, мы достаточно хорошо относимся друг к другу, чтобы соединить наши жизни». Я онемела. До этого — ни встреч, ни знаков внимания. Ничего. «Ответ мне дадите завтра». И ушел. А назавтра, в перерыв же, положил передо мной золотые часы. «Что это значит?»— спрашиваю. «Подарок к свадьбе. Так принято». Понимаете, все уже за меня решил, осчастливил предложением… «Но я отказываю вам», — сказала я.
…Леокадия во все глава глядит на Валентину Ивановну.
— Раз: мы уж об этом начали, — возвратилась к разговору Чаругина, — знаете, как скверно складывается жизнь у Аллочки? Ведь умница. Химик «божьей милостью». Ее данные можно не проверять; точность и быстрота анализов удивительны; редкостная способность к обобщениям. Только б радоваться такому работнику. А я, глядя на нее, горюю. Чувствуется в ней какое-то духовное угнетение, словно бы потеряла себя.
Валентина Ивановна плавно повернула руль, обходя грузовую машину. В стороне, по проселочной стежке, проковылял утиный выводок.
— Видно, очень у них дома не ладится. И вроде бы неплохой Мигун, а вот поди — нет там взаимного уважения. А без этого невозможно людям жить вместе. Без любви — можно. Я знаю в городе одну семью… Он — главврач больницы…
Леокадия похолодела. Сейчас Чаругина скажет что-то непоправимое. «Не надо, не надо!»
— Да вы, наверно, помните, он был у Альзиных на новогоднем вечере? Не думаю, что у них в семье любовь… Иногда даже удивлялось: что их соединяет? Значит, можно и так?
«Значит, можно, значит, можно… А я врываюсь в чужую жизнь».
— Вы знаете, Алексей Михайлович недели две тому назад заболел — тяжелейший сердечный приступ. Такой молодой, и вот на тебе… Даже в больницу уложили.
Они въезжали в город, миновали пятиморские «Черемушки».
— Я, Валентина Ивановна, здесь выйду, — слабым голосом сказала Юрасова.
— Да вас не укачало ли? — встревоженно спросила Чаругина.
— Немного. До свиданья.
«Алексей в больнице… А я не имею права даже навестить его, не то что подежурить возле постели. Но что с ним? Как об этом узнать? Кого попросить пойти к нему? Папу?»
Леокадия с ужасом отмела эту мысль. Разве могла она отцу, с его взглядами на семью, рассказать о Куприянове?
«Вызвать Сашу? Но это нелепо. Что же делать? Ему плохо, я должна его увидеть! Разорвала, не читая, письма, может быть, посланные из больницы».
Она очнулась у интерната. Навстречу бежала вытянувшаяся за лето, загоревшая Лиза.
— Леокадия Алексеевна, здравствуйте! Ой, как я по вас соскучилась!
— И я тоже.
— А у Рындина — вот потеха! — усы под носом, честное слово!
— Ничего не скажешь — событие. Ну, пойдем, расскажешь, как провела лето…
И сразу стало легче.
Подумала уже спокойнее: «Сегодня же узнаю в больнице, как его здоровье. Почему из всего надо делать тайну?»
В больнице ей сказали, что доктору Куприянову теперь лучше и он дома, а на работе не будет еще с неделю…
…Алексей Михайлович действительно уже второй день лежал дома, и Таня с присущей ей хлопотливостью ухаживала за ним, а ему совестно было глядеть ей в глаза.
«В чем же она виновата? — думал он. — Ну ладно, у нас нет любви. Но ведь были общие радости, общие переживания. Как же все это пустить под откос? И что будет, если каждый, прожив уже большую жизнь, поддастся нахлынувшему на него новому чувству? Неужели нет от него заслона из долга? Леокадия все это понимает лучше меня, потому что гораздо чище, порядочней. Потому и уехала… А я… Надо найти в себе силы и не писать ей, не встречаться с нею…»
Он крепился и все дни, что вылеживал дома, старался не думать о Леокадии, старался быть внимательнее к Тане, к сыну.
Но когда через несколько дней пошел на работу, опять все нахлынуло с еще большей силой. Он не был безвольным человеком, и обстоятельства не раз подтверждали это, но сейчас ничего не мог поделать с собой. Он не мог не видеть Леокадию. Жизнь без нее становилась невыносимой, и Куприянов снова послал письмо, рассказал о болезни, умоляя написать ему «до востребования» хотя бы несколько строк.
«Неужели и в этом мне будет отказано?»
Бабушку — Ирину Михайловну — уложили с обострением радикулита в больницу, поэтому в садик за братом отправилась Иришка.
Такие поручения она очень любила: сразу чувствуешь себя взрослым человеком. И в детсадике интересно.
Тетя Леша, мамина подруга, рассказывала, что всю мебель для детсадика они сделали в своей мастерской. Вот бы в интернат заглянуть! Тетя Леша говорила, что они и полки для городской библиотеки сделали и скамьи для парка. А еще рассказала, как они праздновали день рождения Ленина и к ним пришли в гости старые коммунисты.
В интернате, оказывается, есть сводные отряды, и лучший из них поехал в Москву. Везет же людям!
Иришка ускорила шаг — не опоздать бы к Ванюшке. Отношение ее к брату прошло ряд превращений. Сначала, когда Вани еще не было, она просила маму: «Сроди мне назавтра братика». Когда же он появился и стал орать, забирать все внимание матери, Иришка начала ревновать к этому крикуну, старалась даже не подходить к нему. А потом, как-то незаметно, пришло покровительственное отношение, и она с готовностью присматривала за братом.
…Иришка вошла в коттедж, отведенный под детский сад.
В столовой поглядывал вниз с буфета огромный плюшевый слоненок в штанах из голубого бархата. Иришка приоткрыла дверь в спальню, в туалетную, где «именные» горшочки, как зеленые соты, угнездились в деревянных стойках вдоль стены, и, наконец, обнаружила брата среди карликовых гардеробов. На каждом наклеен рисунок: то арбуз, то козел, то клубника, чтобы владелец легче мог разыскать именно свою дверцу.
Ваня усердно сколупывал картинку — морковку, и его маленькое скуластое лицо было озабоченно.
— Ты зачем? — напустилась на него сестра. — Домой, домой! — подражая голосу матери, взяла она за руку мальчика. — Ах, бессовестный!
По дороге она вспомнила, что здесь недалеко живет папа, и решила на минуту заглянуть к нему.
Иржанов снимал небольшую комнату в шесть метров у старого мастера Самсоныча. Тот ушел на пенсию и с огорчением сетовал, что «выработался». Комнату Самсоныч отдал Иржанову не из-за денег — у него была неплохая пенсия, и дети помогали, — а потому, что чувствовал симпатию к своему
