Растолкав спящего внука, Панту Лисенка, Калапут отправил его на третий, верхний, этаж башни, звонить в колокол. Колокол был маленький, особо рассчитывать на то, что его звон разбудит архонских вояк, не приходилось, но делать было нечего.
Пока мальчишка бежал, поднимаясь по винтовой лестнице, Калапут снял со стенки лук, которым уже и не думал когда-либо воспользоваться, и, присев на лавку, зажал его один конец между ступней, натягивая тетиву, затем встал к бойнице, дожидаясь первого удара колокола. Ремень колчана привычно лежал на левом плече. Руки ничего не забыли. Тугие рога лука послушно согнулись, хоть силы были уже не те, но на время, которое оставалось, их должно было хватить.
Для такой массы людей скирлинги производили удивительно мало шума, их серые тени с крысиным проворством передвигались по двору, скапливаясь у ворот, скользили темными сгустками по гребню стены.
Тишину нарушали только негромкие слова команды, но того, кто там командовал Калапут, сколько ни старался, разглядеть не смог.
Колокольный трезвон разом смешал всю картину, упал первый убитый, живые же заметались по двору, но через считанные мгновения, сообразив откуда исходит опасность, бросились к башне и принялись выламывать дверь топорами. Калапут продолжал стрелять, он выпустил еще три стрелы и ни разу не промахнулся, затем, поняв по движениям столпившихся у подножья башни людей, что двери выломаны, отбросил лук и, встретив нападавших на площадке между первым и вторым этажом, успел изрубить тяжелым галатским палашом двоих из них, до того, как его достали копьем.
Лисенок продолжал все это время трезвонить, а когда скирлинги полезли через люк, прыгнул с башни в реку, сильно расшибся, но сумел доплыть до причала и, забившись под него, отсидеться между свай.
Покончив с Калапутом, скирлинги бросились в город. Следует признать, что покойник слишком плохо думал о хлатских стрелках, в общем, и рыцаре Чаксте, в частности. Звон колокола все-таки поднял их на ноги и толпа скирлингов в замешательстве остановилась, наткнувшись на строи полуодетых архонских воинов, перегородивший улицу. Стрелки вскинули луки, и сотня стрел врезалась в серую толпу скирлингов, убив и ранив с десяток тех из них, кто не успел прикрыться щитами.
Повинуясь приказу своего вождя передние ряды варваров ударили на защитников города в лоб, а задние бросились в боковые проулки. Какое-то время архонцы держались, но обойденные с флангов, дрогнули. Первыми обратились в бегство веретенники со своими слугами и оруженосцами, их примеру последовали стрелки.
Напрасно рыцарь Чакст пытался остановить своих людей, ему только удалось собрать вокруг себя кучку храбрецов, составивших арьергард разбитого гарнизона. Они отступали последними, закинув щиты за спину, и несколько раз, оборачиваясь, вступали в короткие яростные схватки с рискнувшими приблизиться вплотную. Впрочем, дальше окраины Светлорядья скирлинги не пошлин остатки гарнизона, не более трети, вместе с жителями Светлорядья, это в основном были семьи солдат, смогли через двое суток пути беспрепятственно добраться до Меденецкого замка.
С балкона угловой башни, где в хорошую погоду имел обыкновение обедать граф Меденецкий Гуго Таратайка вся болотистая луговина с южной стороны замка была видна как на ладони. Граф Гуго кушал гуся и с интересом рассматривал вышедшую из леса толпу, впереди которой на рыжей, известной всей Арконии кобыле, понуро ехал рыцарь Чакст.
— Отлично, — сказал граф, вытирая подбородок кружевной салфеткой и отодвигая блюдо с недоеденным гусем, — кажется, к нам пожаловал сам господин наместник. Это большая честь.
Деливший с графом трапезу рыцарь Дешен, не такой остроглазый как хозяин замка, подошел к парапету и прихлебывая вино из кубка, подождал, пока толпа приблизится. Теперь стало видно, что люди идут в беспорядке, солдаты, женщины и дети вперемешку, на многих были видны повязки. Да и голова самого Чакста была забинтована бурой тряпкой. Позади несли нескольких тяжелораненых.
— Похоже, господину наместнику всыпали как следует.
Граф Гуго залился тоненьким смехом и приказал открывать ворота. Заскрежетали колеса, опустился, открывая вход в замок, подъемный мост.
— Добро пожаловать, господин наместник.
Рыцарь Чакст обернулся, прощаясь с великой мечтой, и, плача, въехал под своды замка, чтобы в скором времени затеряться среди служилого архонского люда.
Тогда как граничарам Светлорядья потребовалось какое-то время, чтобы разбежаться из-под властной длани наместника, новоселы, а это в основном были беглые из Архона и баронских поместий, обитавшие в окрестных хуторах, не стали ждать ни минуты и снялись сразу, как только Чакст вошел в город. Не принадлежавшие ни к какому сословию, они, по архонским законам, становились добычей любого рыцаря-веретенника, и даже его оруженосца или слуги, которые могли распоряжаться жизнью, имуществом и семейством новосела по собственному усмотрению. Естественно, что никто из них не пожелал испытывать судьбу.
Поэтому весть о падении города разнеслась по Пойме с опозданием. К тому же никто не знал никаких подробностей происшествия, и бывший старшина светлорядских граничар Лечко, с наспех собранным отрядом, незамедлительно выступивший на подмогу, был вынужден двигаться, теряя драгоценное время, с соблюдением всех мер предосторожности на случай внезапного нападения.
В городок, встретивший их мертвой тишиной, отряд вступил со стороны леса. Первые убитые стали попадаться на окраине, все они были обобраны, по обычаю скирлингов до нитки, но по расположению трупов опытные Лечко и, ехавший с ним бок о бок, Обух без труда восстанавливали картину происшедшего. Стараясь подражать волкам, скирлинги всегда оставляли своих погибших на поле боя. Их опознали по вытравленному между лопаток изображению вольей головы. Какое-то время граничары всматривались в лица каждого мертвеца, рассчитывая обнаружить тело рыцаря Чакста, но потом, единодушно придя к выводу, что ловкий рыцарь скорее всего сумел спастись, если, конечно, не попал в плен, оставили это занятие.
На главной улице Светлорядья, там где разыгралась главная схватка, булыжник мостовой шевелился, это, почуяв добычу, возились под землей жуки-падалыцики. Одному из них удалось пробиться наружу, и коричневая морда земляной твари показалась почти под копытами шарахнувшихся от неожиданности коней. Граничары приняли его в копья и с пронзительным визгом раненный жук ушел обратно под землю, оставив после себя кучу взрытой земли и вывороченных камней посреди улицы.
— Хороший был городок, — сказал Обух.
— Слишком хороший, — ответил Лечко. Желания заходить в свои, ставшие чужими, дома ни у кого из граничар не возникало, отряд шел не останавливаясь до самого Гостиного двора, возле открытых настежь ворот которого лежали голые трупы давешних гуляк. На залитых кровью ступеньках крыльца сторожевой башни, положив саблю на колени, сидел бледный как смерть Панта Лисенок, за его спиной чернел проем, с повисшей на одной петле дверной створкой.
— Жив Лисенок! — обрадовался Лечко. Но мальчишка, не глядя на него, сказал:
— Обух, помоги похоронить деда. Лечко вздохнул:
— Эх, Калапут, а ведь вроде не дурак был.
— Не глупее тебя! — сказал Панта Лисенок и закрыл глаза.
Обух слез с лошади:
— Где он?
— В башне.
— Ты с ним попрощался? — Да.
— Тогда уходи.
Лисенка отвели к воротам и возле него принялся хлопотать ведун Клепила, низенький широкоплечий мужичонка, несмотря на свою молодость, до глаз заросший редкой рыжеватой бородой. Он быстро ощупал Лисенка.
— Ну, как? — спросил Лечко.
— Три ребра сломаны. И по мелочи кое-что еще, не страшно.
— Хорошо, возьми его в седло, — Лечко тронул каблуком лошадиный бок и отъехал в сторону.
Обух тем временем искрошил в щепу вторую створку двери, валявшуюся на земле, обложил щепками крыльцо и, чиркнув несколько раз кресалом, запалил огонь. Сухое дерево занялось сразу.
Граничары, повинуясь приказу Лечко, рассыпались по городку. Еще через полчаса отряд, покинув пылающее Светлорядье, ушел в сторону Лихоты, за спиной Клепилы трясся Панта Лисенок, привязанный к седлу.
Вся эта история проплыла в затуманенной дремотой голове Самохи за считанные мгновения. Из забытья его извлек голос отца:
— Подъем!
Самоха и Жуч поднялись и, встряхнувшись, уставились на Пайду Черного, вид которого не предвещал ничего хорошего, в отличии от столпившихся за его спиной граничар, на лицах которых читалось только живейшее любопытство, хотя они прекрасно знали что сейчас произойдет.
Самоха поглубже вздохнул, выдохнул и расслабил мышцы.
— Так, — сказал Пайда Черный, — вопрос первый. Кто знал, что вы собрались в Заречье?
Ответом ему было сокрушенное молчание.
— Ясно. Никто. Вопрос второй, почему лодка была без трещотки?
Про трещотку следует сказать особо. Это приспособление обычно крепили на борт лодки, чтоб своим треском оно отпугивало плавунцов, вероятность встречи с которыми была очень велика. Изготовить его было несложно, но считалось, что отпугивающим действием обладают только трещотки вышедшие из кузницы Махи Кувалды.
Трещотки же изготовленные архонскими или, к примеру, меденецкими умельцами никуда не годились. После нескольких печальных случаев никто из граничар в этом уже не сомневался. Слава Маха разнеслась далеко за пределы Поймы, и его трещотки расходились по всей Арконии. Так что соперникам приходилось подделывать клеймо Маха, ставя его на свои изделия, идя тем самым на серьезный риск, так как по архонским законам подобные проступки карались смертью. Правда или нет, но ходили упорные слухи, что одному такому предприимчивому кузнецу отсекли голову в Хлате, на рыночной площади.
Кстати сказать, трещотки, единственное, что удавалось Маху Кувалде. Он не мог даже подковать лошадь, не говоря уж о более сложных работах, с которыми приходилось идти ко второму лихотскому кузнецу Мазилику. Мазилик приходился ведуну Клепиле родным братом, такой же рыжеватый и болтливый, вот только был он высоким и тощим, как жердь, хотя силой, при этом, обладал нешуточной. Однако трещоток Мазилик делать не умел, поэтому ничто не омрачало его приятельских отношений с Махом.
Все, и в первую очередь сам Пайда Черный понимали бессмысленность разговора о трещотке. Одно дело — рыбалка. Тут спору нет. А ночной поход в Заречье требовал полной тишины. Но порядок есть порядок.
— Вины свои признаете? Оправдываться только зря тратить время.
— Признаю, — сказал Самоха. Жуч же задумчиво произнес:
— Вообще-то, я сирота, — намекая тем самым, что предстоящая расправа со стороны Пайды Черного есть дело не вполне законное, так как в своих детях и женах граничар волен, а вот если речь шла не о прямых родственниках, то уж тут суд и расправа были за советом старшин.
Но Пайда Черный разом пресек эту попытку завести дело в дебри крючкотворства:
— Ты, дитятко, мне как сын родной, — ласково сказал он.
Граничары заржали, по достоинству оценив ход.
— Вину свою признаешь, сынок? Озадаченный коварством Пайды Черного, Жуч уныло ответил:
— Признаю.
— Вот и славно, — все ждали этого момента, но мало кто успел уловить движение руки Пайды Черного. Сбитый молниеносным ударом в челюсть, Самоха перекувыркнулся и
