приложился спиной о яблоневый ствол. А Жуч, не уступавший телосложением Пайде Черному, получив кулаком по лбу, тихо сел на землю.
— Сколь трогательно наблюдать торжество правосудия! — умилялся непременный участник или, на худой конец, свидетель всех лихотских свар и потасовок ведун Клепила, поливая бесчувственных побратимов живительной, настоенной на корешках вырвиглаза, водой из заветной баклажки. — Не холодная рука бесстрастного наемника, но теплая родительская длань, как пращурами завещано, вложила ослушнику разума, промеж рогов. И все! Чудо узрим нынче, граничары.
— Уйди ты, упырь, — бормотал, приходя в себя, Жуч, — вон с Самохой поговори, а то так и будет до смерти улыбаться.
— Голова не болит? — спросил Клепила и сам ответил: — А чему там болеть?
Теперь проницательный взгляд ведуна уперся в перекошенное лицо Самохи. Действительно, было похоже, что Пайда Черный переусердствовал и вывихнул сыну челюсть.
— А ну, скажи чего-нибудь — только быстро! — приказал Клепила.
— Ы-ы! — ответил Самоха и жестами ослабевших рук показал, что он думает о Клепиле и его лекарском искусстве.
— Ага, — Клепила пропустил в горсти свою реденькую бороденку, — больной сошел с ума. Слушай, Жуч, како мыслишь, может оставить все в естественном, так сказать, образе?
— Можно, — покладисто согласился Жуч. — Все, что он скажет, я уж наперед знаю.
— Ы-ы! — сказал Самоха и жестами показал, что знает Жуч все-таки не все.
Жуч задумался и осмыслив показанное, произнес с чувством:
— Какая гадость!
— Придержи-ка его! — Клепила достал из широкого пояса ослепительно сверкающий ножик и медленно провел им по воздуху, перед глазами Самохи, руки которого теперь были зажаты Жучем, как в тисках.
Самоха, как завороженный следил за лезвием и снова пропустил удар, которым ведун поставил челюсть на место.
— Убью обоих! — твердо сказал Самоха, обретя дар речи.
— Отпускай! — скомандовал Клепила.
— Ты бы отошел пока, — попросил Жуч. Клепила засмеялся и пошел прочь, однако, пройдя несколько шагов, остановился и обернулся:
— Медку дедушке Клепиле не забудьте. Жуч и Самоха кивнули разом.
Но последнее слово, конечно, осталось за Жучем:
— Я этого дедушку три дня назад с Мильды Троерукой снял, вот этими самыми руками.
— Правильно сделал, — угрюмо сказал Самоха, как бы обкатывая на каждом слове обновленную челюсть. — Он еще и размножаться тут будет.
— Точно! — согласился Жуч. — Пошли, Самоха, зовут. Даже непонятно зачем, по морде мы вроде уже получили.
— Туда, — мотнул головой Пайда Черный, — пойдете на шнеке. Будете показывать дорогу. — и подмигнул Самохе: — Говорить-то можешь?
— Могу, — сказал Самоха.
— Совсем молодец! — обрадовался Пайда Черный. — А то я слышал, сегодня вечером свадьба на Поганом хуторе. Ну, думаю, как там Самоха с барышнями будет совещаться?
— На языке свиста, — ответил Жуч за товарища.
— Дело, — сказал Пайда Черный. — Ну, двинули. Удачи.
Едва побратимы перебрались через борт шнеки, как она отвалила от пристани, народу в нее набилось преизрядно, все, не считая команды кораблика, свои, лихотские, в основном молодежь. Был тут и Панта Лисенок, со времен гибели Светлорядья вымахавший в белобрысого, голубоглазого богатыря. Надень на него волчью шкуру и вылитый скирлинг. Лечко, который ничего на свете не боялся, все же говорил, что спиной к этому юнцу вставать поостережется, хотя причин неприязни Лисенка к бывшему старшине Светлорядья никто не знал. А сами они оба хранили на этот счет гробовое молчание. Тут же затесался и Арула Висельник, на время бросивший ради такого предприятия водяную свою службу и теперь прятавшийся за спины граничар, чтоб не углядело зоркое отцовское око, рука у старого Арулы была не легче, чем у Пайды Черного. Откуда-то из трюма вылез, отряхиваясь от пыли старший брат Самохи Пайда Белый и отведя Жуча в сторону стал немедленно рассказывать ему какую-то очередную амурную историю, которых у него хватило бы на сотню обычных архонцев. Бедный Жуч, несмотря на свои внушительные размеры, ухитрился до семнадцати лет еще сохранить невинность, вещь в Пойме, женщины которой были знамениты своими вольными нравами, почти немыслимая, и теперь то краснел, то бледнел, лицо его приняло выражение одновременно туповатое и блудливое.
Самоха подумал что бал на Поганом хуторе, коли придется до него дожить, дает Жучу неплохой шанс, и поклялся себе, что постарается пособить товарищу в его горе.
За то время, что побратимы провели на берегу, граничары успели вооружиться как следует, потому что спасательная экспедиция могла обернуться серьезной заварухой. Известие о том, что менкиты вышли на левый берег, никого не оставило равнодушным.
Все по-прежнему были в своих оборванных о кусты и камни куртках, но под этим тряпьем почти у каждого поблескивала кольчуга или панцырь. Свои круглые красные щиты они повесили по бортам шнеки, пристегнув к ним стальные шлемы, чтобы в случае чего заменить ими войлочные колпаки. Колчаны были полны, но в дополнение к этому на палубе тут и там лежали стянутые ремнями вязанки стрел, привезенных из лихотского арсенала, на содержание которого выделялась особая доля из взятой добычи. Так что из двух, добытых ценой таких усилий, бочонков меда, один Самоха и Жуч обязаны были отдать в общее хранилище, которым распоряжался совет старшин. В Пойме не нашлось бы ни одного человека, который считал такой порядок несправедливым.
За кормой шнеки, болталась на буксире пустая лодка, в которую, в случае необходимости могло поместиться человек двадцать.
Опять заскрипели, открываясь, створки водяных ворот и шнека вышла на простор Мсты. За ней последовал большой корабль пришельцев. На обоих кораблях подняли паруса. Дома и башни Лихоты стали стремительно удаляться, с такой скоростью передвигаться по воде Самохе еще не приходилось. Утром шнека, конечно, плыла ходко, но теперь, при попутном ветре, до отказа надувшим желтый парус, она летела как птица.
Арула Висельник, лучше других знавший реку, занял место на носу. Рядом с ним неотлучно находился матрос, тот самый, в шлеме с петушиными перьями, он-то и передавал указания Арулы одноглазому капитану, с лицом закопченным словно печная заслонка. Голову капитана украшала бесформенная, похожая на блин шапка, в левом ухе болталась массивная золотая серьга, на ногах были расшитые бисером тапочки без задников, с загнутыми носами, некогда белая рубаха с кружевным воротником была заправлена в широкие, обрезанные чуть ниже колен, штаны, на поясе болтался тесак в деревянных ножнах. Капитана звали его Ако. Он сидел на крыше надстройки, расположенной впереди мачты, в плетенном из ивовых прутьев кресле, рядом со штурвальным, по виду больше походившем на молотобойца.
К счастью удар вчерашней бури пришелся в основном по левому берегу, к тому же на сравнительно узком участке, иначе, из-за упавших в воду деревьев, на несколько дней река могла стать совершенно непроходимой для больших судов. Теперь же полоса у правого берега была чистой, да и середина реки уже почти очистилась. Полноводная Мста справилась с ночными завалами, основную массу плавающих деревьев снесло ниже по течению, лишь кое-где на отмелях продолжали громоздиться кучи стволов и веток, где они, возможно, были обречены гнить уже до осеннего паводка, заносимые песком и илом, с тем, чтобы когда-нибудь превратиться в еще один остров, которых много на реке, в стороне от главного фарватера.
Солнце поднималось все выше, становилось по-настоящему жарко. Самоха покрутился по кораблю, но после утренних приключений и отцовского правосудия голова была тяжелой и неудержимо клонило в сон. Он растянулся на палубе в тени борта и положив под голову скатанную куртку крепко уснул.
Через какое-то время его растолкали и он спустился вниз, подменить кого-то из гребцов на веслах. Сев на скользкую от пота скамью, он взялся за отполированную многими ладонями рукоять. На каждое весло полагалось три человека. Грести было легко, головная боль отпустила. Вокруг царил полумрак, свет проникал через открытый верхний люк и весельные шлюзы. Слышалось только хриплое дыхание гребцов и монотонный голос помощника капитана, задававшего ритм гребли: «Ау-кам. Ау-кам. Ау-кам.»
Самоха подчинился этому ритму, бездумно налегая на рукоять, и греб до тех пор, пока его не хлопнули по плечу.
Его место занял Панта Лисенок, а Самоха поднялся по узкому трапу наверх и с наслаждением вдохнул свежего воздуха.
Лихота осталась далеко позади, по правому берегу тянулись заросшие изумрудной травой холмы необитаемой Угейской пустоши, скрывавшие под собой руины древнего великого и прекрасного города, а на левом берегу стеной стоял бесконечный лес, над которым кое-где поднимались струйки дыма. Несколько раз попадались рыбацкие лодки, спешившие при виде неизвестных кораблей уйти под прикрытие берега.
У Барсучьего острова, песчаного, вытянутого в длину, за караваном увязались менкитские долбленки, но скоро отстали.
При такой скорости до устья Хемуля оставалось меньше часа ходу. Граничары сидели на палубе кучками, негромко переговариваясь, некоторые закусывали. Странно неразговорчивые матросы сновали мимо них и, вежливо улыбаясь, мягко, но решительно отклоняли приглашения разделить трапезу. Капитан Ако за все время ни разу не встал со своего плетеного кресла, так и сидел, нога на ногу, покачивая съехавшим со ступни тапком. Курчавый юнга с подбитым глазом принес ему снизу бутыль темно-зеленного стекла, и капитан время от времени прикладывался к ней.
Одного из граничар, Долгу Трубача, укачало, и он лежал на корме, свесив к воде позеленевшее лицо, и жалобно стонал, но Клепила, а он, конечно, увязался вслед за всеми, был на большом корабле, и помочь несчастному было некому.
По приказу капитана, юнга принес большую глиняную кружку, до краев наполненную рубиновой жидкостью, и попросил случившихся рядом Жуча и Самоху напоить недужного. Долга пить наотрез отказался, но, взятый в оборот, все-таки выпил. После чего его лицо из зеленоватого приобрело красноватый оттенок, и он уснул мертвым сном. Глядя на него уснул и Жуч.
Пайда Белый сидел в одиночестве и куском точильного камня доводил широкий, покрытый блеклым узором, цветы и листья лилии, клинок своей сабли.
— Скоро будем, — сказал Самоха, садясь рядом.
— Где? — усмехнулся Белый.
— В устье Хемуля, брат.
— Устье Хемуля, конечно, — Пайда Белый приложил клинок плашмя к заросшей светлым пухом щеке и, видимо, удовлетворенный его остротой, отложил в сторону, — но нам предстоит путешествие куда более дальнее. Хурренитские послы едут в Отиль, пятьдесят граничар будут их сопровождать. Отец хочет, чтоб мы поехали с ними.
— Так это хурренитские корабли? — удивился Самоха. — Далеко же их занесло.
Хурренитское королевство лежало у Туманного моря далеко на юге, Самоха не знал ни одного человека, побывавшего там. Он даже с трудом мог себе представить, как корабли хурренитов вышли в Мсту, очевидно они смогли найти проход, соединяющий соленые озера Марракота с Туманным морем. Из озер по соленой реке, названия которой никто не знал, можно было спуститься в озеро Гун, окруженное бездонными болотами, где-то в этих болотах был прорыт, еще древними людьми, судоходный канал, до верхнего течения Мсты, по каналу болотные люди соглашались проводить корабли чужеземцев только за большую плату, тщательно следя, чтоб у всех моряков были завязаны глаза. Если так, то хурренитские корабли прошли долгий и трудный путь.
— Зачем нам ехать в Отиль?
— Ну, отец считает, что нам полезно посмотреть чужие страны.
— Только из-за этого?
— Ты задаешь много вопросов, брат. Откуда мне знать. Думаю, он и сам не знает. Он говорит, что это нам пригодится. В Отиле очень красивые женщины.
Самоха улыбнулся:
— Тогда едем. Но странное посольство, ты не находишь? Чем так рисковать, не проще ли было долететь до Отиля на паучьих шарах. Неужели хурренитский король не смог бы договориться со смертоносцами?
