законченными. Теперь, даже если жители попросят пощады, ее не будет. Несколько сотен пленных поляков строят заграждение вокруг города, чтобы никто не убежал, сколачивают лестницы и таскают камни и куски льда для осадных машин. Большую часть осадной техники составляют китайские катапульты разного размера, но есть и из Средней Азии. У Хорезмшаха захватили и требюшеты, которые монголы называют приятным для русского уха и характеризующим действие словом «хуйхуйпао». Мечут они камни, которые с трудом поднимают четыре человека. Есть и китайские тяжелые арбалеты, тройные, которые заряжаются тонкими бревнами и каждый из которых обслуживают несколько десятков человек. Занимаются этим пленные, а руководят китайцы и арабы, получая из добычи долю тяжелого конника.
Идет второй день осады. Пленные еще не закончили возводить заграждение, а одна городская стена уже наполовину разрушена. Завтра ее доломают, и русские пехотинцы пойдут на штурм. Они сейчас обстреливают осажденных из луков и арбалетов и время от времени имитируют штурм. Так продолжается днем и ночью. Войско, разделенное на три смены, не дает люблинцам отдохнуть ни минуты. Их изматывают, чтобы упали духом, потеряли волю к сопротивлению и бдительность. В этом основа тактики монголов: сперва подавить морально, а потом физически.
Я иду в свой шатер, который выделил мне Лю Пэй. Перед входом в него на вкопанном в землю шесте развевается мое знамя. Шатер изготовлен из войлока и покрытого красным лаком холста и стоит на основе из бревен и досок, которые при переезде разбираются и двигаются за войском в обозе. Сверху доски покрыты коврами. Внутри по обе стороны от входа стоят две жаровни, наполненные дымящими древесными углями. Под стенками лежат четыре свернутые постели, моя и моих сыновей. Лю Пэй выделил мне и низкий длинный китайский стол с нарисованным на столишнице камышом, на котором сидят розовые птички. Он рассчитан на двенадцать человек, но место за противоположным от меня и ближним к входу торце всегда остается свободным. Чтобы не перепутать, кто в шатре хозяин.
— Накрой стол и позови тысяцких, — приказал я Савке, садясь на ковер во главе стола.
Скорее всего, послезавтра перед утренними сумерками, когда больше всего будет клонить ко сну, пойдем на штурм. Это уже не первый город, который будет захватывать, но все равно надо обсудить детали с командирами. В прошлый раз часть воинов побежала грабить вместо того, чтобы сначала очистить городские стены по всему периметру. Байдар сделал вид, что не заметил. Иначе бы пришлось казнить всех, нарушивших приказ. Во второй раз такой промах не простит. Что и надо будет перед штурмом вбить в голову каждого нашего воина. Я на штурм не пойду. Монголы считают, что командир тумена должен воевать головой, а не руками. В атаку он должен идти только в крайнем случае, возглавляя резерв, гвардию. У меня теперь есть гвардия — тысяча тяжелых конных дружинников, путивльских, киевских и галицких.
Савка ставит на столе три больших бронзовых блюда, наполненных горячей вареной говядиной, от которой идет пар, три медных кувшина с медовухой и прямо на стол кладет нарезанный большими ломтями хлеб из смеси пшеничной и ржаной муки. По одному, двое заходят тысяцкие, садятся за стол. Каждый на свое место. Причем я не указывал, кто и где должен сидеть. Они сами знали свое место. По крайней мере, споров не было. Справа от меня — Мончук, командир гвардии. Слева — Бодуэн, командующий смешанной тысячи из тяжелых и средних всадников. Далее сидят две пары, которые ведут в бой тысячи легких и средних всадников: Никита и три монгола, назначенные Бату, среди которых Амбагай, приезжавший когда- то ко мне послом. Пров и Олфер Нездиничи, Будиша и Доман — командиры русских пехотинцев — в самом низу. Мои сыновья не едят со мной, потому что служат сотниками в гвардии. Им не положено по чину присутствовать на таких совещаниях. Сейчас они присматривают, чтобы никто не сбежал из города.
После обеда, потягивая сладковатую медовуху, я говорю своим тысяцким горькие слова:
— В присутствии воинов передайте сотникам мой приказ: каждого, кто начнет грабить раньше времени, рубить без жалости. Пусть лучше погибнет один жадный дурак, чем вся сотня из-за него.
Как я и предполагал, на штурм пошли в предрассветных сумерках. К тому времени уже две стены были разрушены настолько, что перебраться в проломы можно было и без лестниц. Но все равно часть воинов несла лестницы. Любляне соберутся у проломов, в самых уязвимых местах, и не будут мешать тем, кто полезет на стены. Атакующие шли тихо. Монголы вообще предпочитают нападать без истеричных криков, хотя их вассалы не всегда ведут себя также. Сигналы тоже подает не трубами, а флагами, белыми и черными, а ночью — фонарями, значение которых для данного сражения знали только командиры в ранге от тысяцкого или отрядов, выполняющих особое задание. Только о генеральном наступлении оповещали барабаны, которые перевозили на верблюдах. Я уже много раз видел, но все равно не могу сдержать улыбку, когда вижу верблюда на снегу. А вот путивльцам это не кажется смешным. Они часто видят верблюдов в городе и уверены, что лесостепь — естественная зона обитания этих животных, а не разводят их у нас потому, что ходят также медленно, как волы, но груза несут меньше и запрягать в арбу их не так удобно.
Горожане пропустили начало атаки. Заметили нападавших только тогда, когда они начали появляться в проломах стен. Раздались призывы к бою, которые быстро сменились криками ярости и боли и звоном оружия. Люблин, словно вакуум, быстро всасывал в себя все новые сотни пехотинцев и спешившихся легких всадников. Было понятно, что он уже пал. На этот раз несколько отрядов побежали по стенам, зачищая их от защитников.
Я, сидя на коне, наблюдал за штурмом. Рядом со мной на своей низкорослой и лохматой лошаденке Байдар. Монголы упорно не хотят менять своих неказистых лошадок, которые пусть и не быстрые, но выносливые, неприхотливые, в теплое время года щиплют траву на ходу, а зимой умеют разгребать снег копытами. Что и делает сейчас гнедой с темным «ремнем» на спине конь Байдара. Мой крупный аланский темно-гнедой жеребец поглядывает снисходительно на неказистого родственника, потому что, наевшись зерна, бить копытом ради клока прелого сена не хочет. Справа от Байдара сидит на такой же лошаденке Орду, который медленно жует кусок вяленого мяса. Это не на нервной почве. Он постоянно жует что-нибудь жесткое, «долгоиграющее». В двадцать первом веке он был бы главным истребителем жевательной резинки. Я даже подумал, что можно было бы снять Орду в рекламном ролике жвачки со слоганом «Город дожуют быстрее!».
Байдару на этот раз понравились действия моих воинов.
— Не зря Бату доверил тебе тумен, — сказал он, глядя, как обычно, с улыбкой, но не прищурив глаза, как делал ранее при общении со мной.
Можно считать, что испытательный срок я выдержал.
Когда стало совсем светло, в городе затихли крики и звон оружия. Открылись главные городские ворота, которые, как нам сказали, назывались Сандомежскими. Через них мы въехали в захваченный город. Улицы были шириной для проезда трех телег. Дома на окраине деревянные, ближе к центру — каменные. Чаще всего встречался вариант, когда первый этаж каменный, а второй деревянный. Наши воины выносили из домов и складывали на улице у ворот все ценное, что есть в доме. Наверняка заныкают какую-нибудь золотую мелочь. Если поймают на крысятничестве, за мелкую вещь отрубят правую руку, а за крупную — голову. Впрочем, добычи так много, что никто никого не проверяет. На улицах и во дворах, испятнав алой кровью белый снег, который шел ночью, лежали трупы. В основном мужчины и старые женщины. Дети и молодые женщины будут проданы в рабство. Оптом. Скупят их купцы-иудеи, которые следуют за армией по пятам. В городе мы простоим дня три. Соберем трофеи, отдохнем, а потом подожжем его и двинемся дальше. Историки потом измажут монголо-татар черной краской, хотя монголов и татар в армии самая малость, зато есть уже и поляки. И ведут себя дикие кочевники не хуже европейских рыцарей, а порой даже и лучше. В их действиях нет фанатизма и той бессмысленной жестокости, жажды убийства, которые я видел у благородных рыцарей во время захвата Лиссабона, о которых мне рассказывали альбигойцы или защитники Константинополя. Монголы, как ни странно это звучит, более рациональны: никакой религиозной дури, убивают только тех, кто сопротивляется или не представляет ценности. Остальные будут проданы, или зачислены в войско, или направлены на осадные и хозяйственные работы. Но на этот раз историю будут писать проигравшие. Уж они-то выльют на победителей максимум грязи, чтобы оправдать свою трусость.
38
