Дарник удивлялся собственной жене. В любом своем проступке у женщин всегда виноват кто угодно, только не они сами. А Всеслава взяла и во всем происшедшем обвинила одну себя.
— Это мне по заслугам. Чтобы не была такой самоуверенной. Чтобы не была такой самонадеянной. Чтобы не считала себя самой умной, — снова и снова повторяла она по дороге в Липов.
— Да ладно, — говорил ей в утешение муж. — Похода без убитых не бывает.
— Если бы мы чуть-чуть подождали, чуть-чуть остереглись, ничего этого не случилось бы.
— Если все делать правильно, то тогда и жить не захочется.
— Это знак мне с небес, что я взялась не за свое дело.
— За свое, за свое, — не соглашался князь. — Просто я следующий раз поумней будем.
В Козодое, присоединив к себе счастливых молодоженов, бойники неохотно отвечали на их расспросы:
— Ну не захотели в этих проклятых Затесях отдавать нам своих девок. Как дурные с топорами бросились. Помяли их, конечно, не без этого.
Скачке по гладкому льду уже ничто не мешало, и в три дня домчались до Липова. Хоть Дарник и утешал жену, что шестьдесят добытых жен тоже хороший результат, но самого грызло крайнее недовольство: в таком нехитром деле — и такая незадача с убитыми липовчанками. Его досада стала еще сильней, когда ему в голову неожиданно пришел гораздо лучший способ поиска невест: надо всех холостых гридей и бойников направить в крепостные гарнизоны Перегуда и Туруса, где гораздо сподручней найти невесту среди окружающих лесных селений, а равное количество женатых воинов забрать в Липов. Как мог он до такой простой мысли не додуматься месяцем раньше? Больше всего его бесила невозможность кому- либо доказать, что он был в этом дурацком походе лишь сторонним наблюдателем, а не предводителем.
Однако оправдываться ни перед кем не пришлось. Встретивший их дозорный разъезд сообщил, что воеводу-наместника на охоте сильно помял медведь. Оставив на княжну жениховский поезд, Дарник пересел на запасного коня и наметом помчался в город. Быстряна он застал уже при последнем издыхании.
— Ну вот, не повезло, — чуть слышно прошептал воевода Молодому Хозяину и спустя полчаса навсегда закрыл глаза.
На Дарника смерть старого боевого соратника подействовала крайне угнетающе. Кривонос с Лисичем и Меченый с Бортем были с ним еще раньше старого руса, но именно поединок с Быстряном и все его дальнейшее поведение вывели бежецкого подростка на понимание того, что есть настоящий воин и войсковой вожак. Он и не брал последнее время Быстряна с собой именно потому, что не хотел его подвергать лишним опасностям. Сверхнадежный воевода нужен был ему в Липове, ведь тогда он мог о своей столице совсем не тревожиться. И вот такая нелепая смерть!
Собрав думный совет, Рыбья Кровь распорядился запретить хорунжим и сотским охотиться на медведя и тура.
— А не подумают, что мы просто боимся? — возразил Меченый.
— Вы слишком дорого стоите, чтобы достаться медведю, — Дарник был непреклонен.
— Лось тоже пробивает копытом человека насквозь, — обронил Буртым.
— На лося охотьтесь сколько влезет. Если еще и лось вас прибьет, я буду три дня смеяться вместе со всеми, — мрачно произнес князь.
При погребении главного воеводы он приказал на погребальный костер вместо настоящего оружия положить меч, кинжал и клевец, сделанные из дерева. Войско недоумевало: оружейницы ломятся от нового и трофейного оружия — как можно так скопидомничать?
— Кладите только то, что может сгореть. Если его боевой меч не может со своим хозяином подняться к небу, то нечего ему быть приманкой для грабителей могил, — настоял на своем Молодой Хозяин.
Вместе с воеводой на добровольное сожжение согласилась его наложница Вета, чем сильно переполошила весь город, — о таком липовцы много слышали, но никогда не видели. Поступок наложницы всеми воспринимался как высшее проявление верности и любви. Один лишь Дарник думал иначе. Кому как не ему было знать эту глупую ленивую деваху, которую он сам четыре года назад подарил Быстряну. Какие- то нежные чувства за Ветой к старому русу он готов был признать, но помнил и другое: за все время она так и не сумела завести себе подруг или заслужить чье-либо уважение. А собачья привязанность к своему господину у нее возникла просто потому, что он был единственный, кто никогда не смеялся над ней. Не особо удивило и ее желание взойти на погребальный костер: лучше так, чем снова оказаться никому не нужным человечком. И все же, когда Вета, выпив сонного зелья, без колебаний взобралась на сложенные колодцем бревна и легла рядом с воеводой-наместником на дощатый помост, у Дарника по спине пробежал легкий озноб — своевольный обрыв собственной жизни внушил ему такое же почтение, как и всем собравшимся вокруг липовцам.
Погребальному костру Быстряна отвели отдельное место и после сожжения возвели над ним пятисаженный курган.
— А вот здесь с деревянным мечом будете сжигать меня, — указал приближенным Рыбья Кровь на соседнюю лесную проплешину. — Курган можете возвести на одну сажень выше.
Стоявшая рядом Всеслава испуганно посмотрела на мужа. Вечером в опочивальне Дарник не удержался от новой мрачной шутки:
— Пора обучать тебя быть хорошей княжеской вдовой.
— Не смей даже говорить об этом! — обиженно воскликнула жена.
Смерть воеводы явилась для князя некой поворотной точкой, позволившей взглянуть иначе на многое вокруг. Кстати пришелся и случай, произошедший на торжище сразу после похорон. Дарник с Корнеем и двумя арсами шел между торговых рядов, чтобы увидеть какие-либо заморские редкости, которые все чаще появлялись там, как вдруг непонятно откуда выскочившая деваха со всего маха врезалась в него. Повезло еще, что он успел подставить плечо, и столкновение ушибло больше деваху, чем его. Поразило другое: живое, розовощекое создание в нарядной шубке в остолбенении разинуло рот и издало несколько нечленораздельных звуков. В ответ князь лишь коротко хохотнул и как ни в чем не бывало прошел дальше.
Этот животный ужас, застывший в глазах девахи, потом долго преследовал его и не давал успокоиться. Одно дело был страх перед ним, Дарником, чужих воинов, а совсем другое — вот такое неподдельное выражение этого страха у свободной молодой липовки, будто она ни мгновения не сомневалась, что за подобный проступок ее сейчас схватят и предадут самой мучительной смерти. Да, к нему на суд приводили даже из дальних селищ преступников, достойных смертной казни. Но все же знают, почему так происходит. Если преступника не убили самосудом в момент преступления, то предать его смерти на следующий день на холодную голову мало кто может решиться — боги за такое наказывают! Даже Быстрян не решался на такие казни — ждал князя. Впрочем, и он, Дарник, неплохо еще в самом начале липовского воеводства выкрутился из этой западни: когда темница переполнялась, преступники бросали жребий — один получал свободу, другой шел на виселицу — и абсолютно все, включая, наверное, и богов, были этим довольны. Выходит, зря он так в душе кичился своим великодушием к простым смердам, если они его все равно считают убийцей и насильником.
Такое открытие заставило князя на некоторое время насколько можно затаиться и как следует приглядеться к окружающей обстановке. Большие войсковые щедро оплаченные заказы и пропиваемое гридями жалованье не просто породили целое сословие богатых и деятельных людей, которым уже были не страшны даже пожары и неурожаи, а и сделали этих людей самоуверенными и предприимчивыми. Более того, многие из них теперь искали нового применения своим возросшим возможностям.
Едва были насыпаны последние корзины земли над курганом Быстряна, как на Войсковом Дворище начались самые активные происки и козни приближенных вокруг тех, кто желал занять освободившееся второе место в княжестве. Дарник воспринял это спокойно: все правильно, людям свойственно примыкать к тому или иному вожаку и стремиться вместе с ним подняться как можно выше. Все войско и богатые горожане быстро разделились на три группы, ратуя каждая за своего негласного предводителя.
Одну группу составляли сторонники хорунжего Кривоноса, который уже однажды был, хоть и не слишком удачно, наместником Липова, да и вообще считал себя еще в их первой бойникской ватаге, если не вторым, то уж точно третьим человеком. В его пользу говорила и дорога, самостоятельно проложенная им в
