требованием предъявить исчезнувших пленников. Его провели по трем вежам, показали живых, в меру веселых арабов, и недоразумение было исчерпано. Позже восьмеро из этих «перевоспитанных» арабов вообще захотели присоединиться к словенскому войску.
8
Короткая зима, которую никто из липовцев и за зиму не посчитал, между тем закончилась. Дромоны открыли навигацию на Акротири и на Родос. А в Элунду пришли первые торговые суда за оливковым маслом и овечьей шерстью. На перевал пожаловал мирарх с комитами посмотреть на выполненные работы и решить, как лучше атаковать Иерапетру. Если по дороге уже можно было кое-как добраться до перевала, то строительство крепости было лишь слегка обозначено.
— Я же говорил, что у тебя ничего не получится с такими работниками, — довольно заключил Калистос.
Рыбья Кровь «виновато» разводил руками:
— Зато я спас тебя от отлучения от церкви.
Не хвастать же, в самом деле, что за два последних месяца не был убит ни один липовец.
Князь с мирархом поднялись на смотровую вышку, откуда открывался замечательный вид на залив Иерапетры, где уже виднелись три паруса только что прибывших арабских фулук.
— Сколько тебе нужно тагм, чтобы скинуть твоего Нагиба в море?
— Нисколько, — отвечал Дарник. — Я думаю, нападать на Иерапетру нет необходимости.
— Это еще почему? — удивился Золотое Руно.
— Вместо Нагиба пришлют другого шейха, с которым не получится договориться.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что нового шейха придется заново побеждать, а Нагиб уже побежден.
— И что же?
— Нагиб будет делать вид, что отважно воюет, а мы будем держать его в своих руках.
— Для чего? — все еще сомневался Калистос.
— Чтобы всем было хорошо: в Константинополе узнают, что ты воюешь и побеждаешь и тебе нужно больше людей и золота, Нагиб не захочет быть разбитым одним ударом и будет делать тебе все новые уступки, а критяне научатся доить двух коз: ромейских и арабских.
— Всем хорошо, кроме словен, — поправил мирарх. — Ведь и тебя отсюда никто не отпустит до полной победы.
— А я никуда и не тороплюсь, — слукавил князь. — Мне здесь нравится.
— Чего ж ты тогда свои суда стал строить? — прищучил его Золотое Руно.
— Ребятам поразбойничать на море захотелось.
— Где ж разбойничать — кругом ромейские земли?
— А на юге? Ваши дромоны никогда не рискнут туда идти. А мои бойники только ромейского огня боятся, больше ничего.
Они спустились к комитам и хорунжим.
— Князь советует с нападением повременить, чтобы больше фулук к Криту припасов привезли, — сказал мирарх своим приближенным. — Месяц подождем.
Этот месяц явился для липовцев едва ли не самым приятным за весь год похода. Воины приноровились к горной жизни и не хуже самих критян бойко перемещались во всех направлениях, дружески приветствуя встречных охотников и арабские дозоры, воеводы, раскиданные по дальним вежам, по неделям не видели князя, а от этого только ревностней несли свою командную службу, чтобы не оказаться хуже других. Нехватку увеселений словене восполняли в окружающих селищах, где любой критянин за мелкую работу всегда готов был расплатиться бурдюком доброго вина.
Для Дарника тоже наступило полное равновесие. Лагерь для пленных больше не беспокоил его: не хотят строить себе крепость, ну и пусть. Удачной оказалась мысль назначить Корнея полусотским тайной стражи с выделением ему небольшой казны. Этот любитель дворовых нашептываний живо завел себе соглядатаев едва ли не в каждой ватаге, и теперь каждый день у князя начинался с выслушивания доклада Корнея обо всем, что творится в войске. Впрочем, войско уже настолько привыкло само себя регулировать, что каких-то особых изменений наличие тайной стражи, по крайней мере, на первых порах не принесло. И Молодой Хозяин, выслушивая сообщения Корнея, лишь принимал их к сведению, ничего существенного не предпринимая. Случались дни, когда он вообще не отдавал ни одной команды.
Калистос не зря отмечал удобства, с которыми устроился в своей ставке липовский князь. Много сна, отдыха, чтения вывезенных из Дикеи книг, купание в ласковом море, любимая кошка, шахматы-затрикий, чудное критское вино, в котором Дарник уже начал немножко разбираться. Среди пленных нашелся повар, умевший рыбе придать вкус мяса, а мясу вкус рыбы, фрукты и восточные сладости тоже не переводились на княжеском столе. Иногда Дарнику даже становилось неловко за все это, но никто не делал ему упрека, и он сам себе продолжал с удовольствием попустительствовать, резонно полагая, что сие лежебочество вечно не продлится.
Его отношения с Адаш не только не поблекли от постоянного присутствия рядом друг с другом, но и расцветились новыми красками. Сначала хазарка хотела удивить его своими дополнительными познаниями в словенском языке, однако быстро поняла, что этого «ее князю» вовсе не надо, что женские любовные признания навевают на него тоску и уныние, и опять перешла с ним на бессловесное общение. Уяснив себе, что любые поступки ему всегда дороже любых слов, она сумела все свои женские ухватки превратить в прекрасную бесконечную игру. Каждую свободную минуту использовала, дабы что-то поправить, подмести, принарядить в их опочивальне, даже на некоторое время выскочить наружу и снова вернуться, так чтобы у Дарника постоянно возникало желание поймать ее и задержать в своих объятиях. Так у них все это и шло, заставляя телохранителей судачить о необыкновенном любвеобилии князя.
— Гриди говорят, что ромеи специально тебе эту Адаш подсунули, чтобы ты стал таким, как они, — сообщил Корней.
— Каким именно? — любопытствовал Рыбья Кровь.
— Любящим сладости жизни больше военных тягот.
— Правильно ромеи хотят. Кому вообще нужны эти военные тяготы? — отмахивался князь. — Только любовь и вкусная еда наше самое главное!
Если Адаш приносила тепло и наслаждение телесное, то отец Паисий — удовольствие умственное. Пассивные ответы на вопросы священника Дарник постепенно сменил на активное словесное наступление.
— Хочешь, расскажу, как я выучил ваш язык? — спрашивал он его за игрой в шахматы-затрикий.
— Погоди, я запишу, — тянулся за чернильницей Паисий.
— Мой дед Смуга Везучий привез однажды из похода целый сундук со свитками, третья часть из них была на ромейском языке. Как-то, копаясь в них, я нашел несколько свитков со словарем, а потом с этим словарем стал читать сами свитки. Как звучат на самом деле ваши буквы, я не знал, поэтому придумал им всем свое собственное звучание. Позже в соседнем селище я подружился с ромейским купцом Тимолаем, он объяснил мне, как звучат ваши слова, и я был очень разочарован: потому что у меня они звучали гораздо красивей и приятней.
— Сколько же тебе было тогда лет?
— Одиннадцать или двенадцать.
— И ты вот так выучил наш язык? — изумлялся священник.
— Ну я же говорю, тогда я был гораздо умней, чем сейчас, — довольно ухмылялся Дарник.
— Я не понимаю, почему все так носятся с загробным миром? — в другой раз задавал он пробный вопрос отцу Паисию. — А если я не хочу никакого загробного мира? То что? Заслужу своим святым поведением ваш рай, а потом попрошу: а можно сделать так, чтобы для меня вообще ничего не было? Умер — и исчез?
— Разве капля воды может сказать: можно я не буду мокрая? Разве ты можешь смотреть на мир и
