– Береженого Бог бережет, – сказал Бандура, и они покинули машину, оставив Бонасюка в багажнике. По пути на Отрадный Вась-Вась перестал кричать. Андрей подозревал, что, когда машину подбросило на рукотворных колдобинах, именуемых по западному «полицейскими», Васю оглушило, как рыбу динамитом. – Глянь, Юрик. Может он это? Того?
– Ой! Цаца! Что ему сделается? – возмутился Планшетов. Андрей махнул рукой.
– Как знаешь.
– Верно. Пошел он гнить. Пускай себе валяется. Лишь бы не блеял, на всю округу.
– Из твоей хаты сваливать одно удовольствие, – заметил Планшетов у парадного. – Чуть что не так, в окно, и с концами. Первый – это тебе не десятый.
– Типун тебе на язык. – Андрей постучал по дереву. Они зашли в подъезд. Пока все было тихо.
– Я серьезно, чувак. Вот был у меня прикольный случай. Подцепил чувиху на дискотеке. Клевую такую, знаешь? Проводил домой. Она говорит, заходи. Ну, думаю, нормальный ход…
– Ну и… – слушая в пол-уха, Андрей искал по карманам ключи. Они стояли под дверью.
– Ну, дернули, по сто, для разминки. Я к ней, она не против. Раздел ее, сам шмотки скинул. Трусов, правда, снять не успел. Повезло мне, чувак, с трусами. Только пошла жара, открывается, ты прикинь, дверь, и заваливает шобла из семи пингвинов: «Нет, чувак, мы не поняли, что ты с нашей сестрой делаешь?!» Ну, думаю, глина мне настала. И как был, в одних трусах, в окно…
– Как же ты выжил, Юрик?
– Первый этаж, чувак. Правда, был конец ноября… – Планшетов покачал головой, заново переваривая пережитое. – Морозы стояли, мама не горюй. Трескучие. Такой кайф словил. Думал, конец отпадет…
– Рубашка и майка лежат на песке, никто не плывет по опасной реке, – процитировал Михалкова Бандура.
– Ты прямо поэт, чувак…
– Все, цыц, заходим. – Бандура толкнул дверь.
С семи часов вечера, когда они отправились на дело, в квартире ничего не переменилось. Волына валялся на том же месте и безмятежно дрых.
– Неужели до сих пор спит, образина? – слегка удивился Бандура. Планшетов проверил запасы водки и выяснил, что они уменьшились еще на треть.
– Три бутылки выжрал, пока нас не было. Это надо так пить. – И одну пляху в морозилку кинул. Про запас, видать. Для опохмелки. Дурак дураком, чувак, а тему рубит. Грамотный… Мой старик тоже, как запой у него начинался, на неделю – вне жизни. Пока белую горячку не заработал… – добавил Планшетов мрачно.
– Мой тоже пил прилично, – Андрей покосился на распростертое тело. – Но, чтобы так?
– Умер? – спросил Планшетов.
– Живой, – сказал Андрей. – В селе живет. Пчелами занимается. Мама его с пробки сняла. Если бы не она…
– Когда мужика зеленый змей прикусил, то его либо религия может вытянуть, из ямы, или женщина, которая любит, а сама не пьет.
– А потом она умерла…
Планшетов внимательно посмотрел на приятеля:
– И он не взялся за старое? Старик твой?
– А я не знаю…
Юрик потрепал Бандуру по плечу:
– Ладно, чувак. Что будем делать с пингвином?
Что делать? – переспросил Андрей. По дороге на Отрадный у него сложился кое-какой план. Не блестящий, как замысел сражения при Каннах,[57] но, все же лучше, чем вообще никакого.
– Батарея, подъем, урод! – рявкнул Бандура, и присовокупил к крику чувствительный пинок в бок. – Вставай, отморозок! Тут тебе не пляж!
Со второго толчка Волына зашевелился и начал стонать.
– Только без рук, мужики…
– Вставай, чурбан. Сейчас милиция придет!
– Какая в жопу милиция? – стонал Вовчик. – Я сам из милиции. Бандура?! Это ты? Ты чего бьешься, баран?!
– Я бьюсь? – воскликнул Андрей. – Да я тебя только бужу, хорек. Биться будет Протасов. А потом менты в каталажке!
– Протасов? – Волына таращил глаза, но в них не было и тени мысли. – За что?
– За то, что ты, плуг неумный, проспал главную в жизни фигню!
– Какую такую фигню, зема?
