Дугласа, американского раба». Он сетует на то, что честные, бесхитростные рабы скорее нарывались на наказание, чем получали награду. «Жизнь столь часто преподавала подобные уроки, что среди рабов прижилась поговорка: 'Тихий язык – мудрая голова'. Уж лучше замолчать правду, чем затем расхлебывать последствия». Рабство извращало нормальный ход вещей и превращало лживость в необходимую добродетель.
Еще одной формой сопротивления хозяевам стали побеги. Обычно беглецами становились молодые здоровые негры, которые на свой страх и риск пускались в подобную авантюру. Что толкало их на это? Возможно, боязнь наказания или стремление воссоединиться со своей любовью. или просто отчаянное желание испытать, каково быть свободным. Как правило, беглых рабов ловили и возвращали хозяину. Только тысяча попыток (или около того) в год завершалась успешно. И это на весь Юг! Уж больно далеким выглядел путь к свободе из южной глубинки. На пути у беглецов вставали белые патрули, уйти от них было бы невозможно, если б не поддержка со стороны. Неоценимую помощь беглым рабам в южных городах оказывали свободные чернокожие и активисты-аболиционисты, создавшие целую сеть укрытий, получившую название «подземной железной дороги». Беглецов прятали на «станциях» – законспирированных квартирах, а затем с помощью проводников-«кондукторов» переправляли в северные штаты или Канаду. Жительница Мэриленда Гарриет Табман, сама в прошлом рабыня, 19 раз выезжала на Юг в качестве «кондуктора», триста человек обрели с ее помощью свободу.
Как ни странно, но из всех форм противостояния системе рабского труда реже всего американские негры прибегали к открытому восстанию. Нет, слухи о негритянских мятежах постоянно циркулировали в среде белых плантаторов, но они, как правило, оказывались сильно преувеличенными. В первой половине XIX века случилось лишь три серьезных выступления чернокожих рабов. В 1800 году в Ричмонде (штат Виргиния) был раскрыт заговор Габриэля Проссера, в котором участвовало до тысячи негров с окрестных плантаций. Предполагалось, что они стянутся со всех сторон в город, захватят арсенал и, перебив белых хозяев, освободят рабов. В 1822 году в Южной Каролине произошло восстание под предводительством свободного чернокожего Денмарка Веси. Он намеревался объединить рабов и повести их на Чарлстон. В планах Веси было все то же: захват оружия, а затем и города, и месть белым хозяевам. После этого он собирался воспользоваться захваченными кораблями, чтобы вывезти свою армию за пределы Соединенных Штатов. В обоих случаях выступления рабов были подавлены, что называется, на корню: среди заговорщиков нашлись предатели, которые оповестили хозяев. Восставших чернокожих окружили, схватили и бросили в тюрьму; кого-то казнили, кого-то выслали из страны. Зато в 1831 году в округе Саутгемптон, штат Виргиния разгорелось настоящее кровавое восстание. Во главе его встал раб по имени Нат Тернер, у которого случались мистические видения. Таинственные голоса призывали его наказать белых за все те страдания и притеснения, которые они причиняли чернокожим. В августе того же года Тернер сколотил группу единомышленников и начал совершать набеги на различные плантации. Результатом стала смерть 55 белых южан. Банду Тернера в конце концов разгромили, сто человек казнили.
Тот факт, что мятежи чернокожих возникали нечасто, белые южане трактовали как доказательство вполне приемлемого качества жизни рабов: раз не бунтуют, значит, всем довольны. Однако на самом деле нежелание негров участвовать в мятежах объяснялось, скорее, простым здравым смыслом, чем природной пассивностью. Как тут побунтуешь, когда со всех сторон тебя окружают превосходящие по числу враги? Оружия у рабов не имелось, необходимых политических и географических знаний тоже. Рабы вообще в массе своей были неграмотными, поскольку законы южных штатов запрещали обучать их грамоте. И даже если бы удалось бежать с плантации, куда двигаться дальше? На всех дорогах полиция и белые патрули. Не только местные власти, но и федеральное правительство обязано было – согласно букве конституции – подавлять мятежи чернокожих. В таких условиях шансы на успех у рабов были, прямо скажем, призрачными, и они это понимали.
В то время как условия рабовладения были четко установлены, сказать то же самое о поведении самих рабов никак нельзя. Формально закон отрицал человеческую сущность рабов, но на практике чернокожие исподволь, но весьма настойчиво утверждали свою самоценность и значимость. Их повседневная тактика сочетала уклончивость, приспособленчество, тихий, неприметный вызов и неявный саботаж. Рабы постепенно присваивали себе некую меру контроля над условиями собственного существования. Они приобретали частичную власть над ходом событий – власть, тем более выгодную, чем менее заметно было их присутствие.
«Главенство» рабовладельцев никак не являлось абсолютным, скорее его следовало характеризовать как несовершенное. Одновременно и «подчиненность» рабов присутствовала лишь отчасти, в значительной мере она включала в себя элемент гуманности, не предусмотренный системой рабского труда.
«Особость», на которой так настаивали южане, носила ограниченный характер: по своему языку, религии, культурному наследию и революционным традициям они являлись сильными партнерами американской нации. И все же с течением времени стало заметно, что южные штаты неуклонно отдаляются от остальной страны. Они выработали собственный набор ценностей. Стиль их жизни все больше отличался от такового у северян. На протяжении десятилетий два региона сохраняли (и усугубляли) свою непохожесть и в конце концов дошли до той степени различия, когда столкновение конкурирующих интересов сделалось неизбежным.
Глава 6
Американская революция в культуре, 1800–1860 годы
По мере того как в Соединенных Штатах происходили политические, экономические и социальные перемены, возникла необходимость и в новом, революционном подходе к республиканскому государству. Первые попытки не замедлили появиться, причем они имели отношение не столько к типу правления, сколько к формам выражения этого нового отношения. От нации, которая взяла на себя великую освободительную миссию и тем самым совершила коренной переворот в мире, ожидали столь же кардинальных перемен в искусстве, литературе и религии. Свобода, которую обрели американцы, уничтожила старые формы правления – почему бы не сделать того же самого с продуктами человеческого воображения?
Культурная колония
Как ни печально, приходилось признать: во всем, что касалось искусства и творчества, великая революция явно запаздывала. Народ, порвавший с европейскими традициями в государственом устройстве и организации социума, по-прежнему (как и сто лет назад) занимал вторичное, подчиненное положение в культурном отношении. Американцы все так же следовали художественным эталонам Старого Света, воспроизводили европейские образцы вкуса и изящества, жили в соответствии с эстетическими нормами старушки Европы и, похоже, не собирались оспаривать ее созидательный приоритет. Обретя политическую свободу, Америка оставалась культурной колонией Европы. Увы, гроссбухи американского искусства непреложно свидетельствовали: могущественная республика занимала незавидное положение нетто-импортера Истины и Совершенства.
Европейцы также отмечали этот дисбаланс в культурном обмене. В 1770 году аббат Рейналь констатировал, что «Америка пока не произвела ни одного стоящего поэта, ни одного способного математика, по сути, ни одного гения в какой-либо области науки или искусства». Ему вторил Сидни Смит, насмешливо вопрошавший в «Эдинбург ревью» в 1820 году: «.Да кто читает американские книги? Или смотрит американские пьесы? Или любуется американскими картинами и статуями?» Народ Америки, признавал еще один критик, «не имеет национальной литературы».
И сами американцы удивлялись: неужели же их нация, столь многое сделавшая для развития политики, не может внести свой вклад в копилку человеческого творчества? Деятель в области просвещения Ной Уэбстер в 1783 году писал, что во всех американцах живет непоколебимая вера, будто «английский король, английская конституция, а также коммерция, законы, моды, книги и даже самые человеческие чувства, безусловно, наиучшие во всем мире». В 1836 году Генри Дэвид Торо жаловался, что «американцам удалось разрушить лишь политические связи с Великобританией; хоть мы и отвергаем британский чай, но по-прежнему потребляем ту пищу для умов, которую она нам поставляет». Десять лет спустя Маргарет Фуллер подметила, что Англия играет роль доминирующего культурного родителя, который оказывает «чрезмерное влияние» на свое американское дитя: «Мы пользуемся ее языком и вместе с потоком слов воспринимаем ее способ мышления; хотя, если разобраться, он является чуждым и губительным для нашей конституции». Действительно, трудно было отрицать засилье иноземной мысли: до конца 1830-х годов большая часть книг, печатавшихся в Америке, не принадлежала перу американских авторов. Однако в ближайшие двадцать лет ситуации предстояло коренным образом поменяться и вывести на ведущие позиции отечественных писателей.
Формирование новых стандартов в культуре
Этот переворот в значительной степени связан с творчеством такого литературного деятеля, как Ральф Уолдо Эмерсон. В 1837 году в своем обращении к гарвардскому обществу «Фи-Бета-Каппа» он объявил, что эпохе художественного уничижения Америки пришел конец. «Мы слишком долго прислушивались к изящным речам европейских муз», – сетовал Эмерсон. «Дремлющий интеллект» Америки наконец-то воспрянет и «вознаградит долговременные ожидания всего мира чем-то большим, нежели демонстрация механических чудес». Он уверял, что «время нашей зависимости, нашего затянувшегося ученичества на чужеземных образцах близится к концу».
Речь Эмерсона под названием «Американский ученый» стала своеобразной декларацией культурной независимости. В ней он провозгласил готовность американской нации освободиться от творческого и художественного засилья Европы и установить новый культурный порядок – в духе того политического эксперимента, который полным ходом шел в стране. Прозвучал призыв изобрести то, что историк Ларзер Зифф назвал «особым методом изображения действительности». Американским мыслителям и мечтателям предстояло создать уникальную, демократическую перспективу человеческого видения, которая бы соответствовала исконно американскому способу правления. По словам историка Джозефа Дж. Эллиса, Эмерсон и другие ожидали, что «Америка станет не только политической, но и культурной столицей мира».
Это был грандиозный проект. Национальный художественный пантеон еще ждал своих героев; республика по-прежнему оставалась во власти европейских вкусов. Похоже, Соединенным Штатам попросту не хватало собственного художественного материала, чтобы конкурировать с богатейшим европейским наследием. И то сказать, Америка была юна и наивна, в ее арсенале еще отсутствовали памятники и легенды, мифы и тайны. Как заметил в 1828 году Джеймс Фенимор Купер, «у нас нет ни хроник для историков; ни глупостей (за исключением совсем уж заурядных и избитых) для сатириков; ни сложившихся нравов для драматурга; ни туманных вымыслов для романистов; ни грубых и тяжелых проступков против приличий для моралистов; ни даже богатого поэтического языка». Америка была слишком неопытной, слишком простой, слишком очевидной и безыскусной, чтобы конкурировать с Европой в традиционных стандартах культурных достижений – если, конечно, сами эти стандарты не являются полной чепухой. Ведь с некоторых пор европейские политические нормы ничего не значили по эту сторону Атлантики, с какой же стати ожидать особого смысла от культурных норм? Действительно, раз уж американцы перевернули с ног на голову всю традиционную систему политического мышления, почему бы не проделать то же самое с системой культурных ценностей?
Активисты культурной революции видели несколько причин для того, чтобы отбросить почтенные нормы прошлых времен и вплотную заняться реализацией республиканских идеалов. Во-первых, доказывали они, фактор обретенной свободы меняет все правила в культурном уравнении. Созидательная экспрессия в республиканской Америке коренным образом отличается от той, что присуща аристократическим, монархическим, деспотическим нациям, о которых поэт Уильям Каллен Брайант писал, что там «законы сковывают людей с ног до головы», «сужают и ограничивают интеллектуальные способности». Здесь же – благодаря освобождению политического поведения наряду с творческим потенциалом – разум остается открытым для новых веяний. Поскольку человеческая способность к обучению и самоусовершенствованию не имеет границ, американцам под силу создать такое, что и не снилось остальному человечеству. Искусство опирается на все общество, а не только на привилегированную элиту. То есть культура отражает всеобъемлющую, наполненную гражданским долгом энергию народных масс, а не развращенные, эгоистические страсти небольшой прослойки. Драматург Уильям Данлэп в середине 1790-х годов доказывал, что свободное государство для всех открывает дорогу к знаниям и дает возможность для самовыражения; это обеспечивает процветание культуры. Даже великий скептик Герман Мелвилл признавал в 1850 году, что американцы «обязаны нести республиканскую прогрессивность не только в жизнь, но и в литературу».
Вторая причина заключалась в осознании непреложности того факта, что Соединенным Штатам якобы суждено проявить художественное величие. Это было связано с небезызвестной теорией XVIII века, утверждавшей, что «культура» как таковая не является застывшей, привязанной к определенным географическим координатам. Напротив, она мобильна и имеет тенденцию перемещаться в западном направлении. Культурный расцвет Древней Греции перешел в Римскую империю; следующая остановка была в Западной Европе; теперь настало время, когда культурное превосходство по наследству перейдет к Америке. Перемещение культуры повторяет движение солнца на небосклоне. Америка долго пребывала в культурных потемках, однако в ближайшем будущем свет созидательного разума воссияет на ее берегах. Поэт Филип (Морин) Френо предсказывал в 1785 году:
А пятьдесят лет спустя с таким же самоуверенным прогнозом выступил Эмерсон: «Кто же усомнится в том, что поэзия воскреснет и поведет нас в новую эпоху, подобно звезде в созвездии Лиры. что в один прекрасный день она воссияет путеводной звездой на тысячелетие?»
Третья причина, оправдывающая вызов культурным ценностям Старого Света, касалась творческих возможностей Америки. Соединенным Штатам как молодому государству
