необходимое для починки крыш, однако вскоре стало ясно, что справляться с этой работой ему больше не по силам. И я разместил в «Village Voice» и других нью-йоркских газетах объявления, приглашавшее в Уайт-Лейк театральную труппу – любую. «Летний театр без арендной платы. У меня есть сарай, вы устраиваете в нем театр» Очень скоро в Уайт-Лейке появилась шумная толпа актеров. И очень скоро толпа эта обратилась в труппу, а мой сарай в настоящий театр – со ценой, скамьями для зрителей, освещением и занавесом. Арендной платы я с труппы не брал и даже снабжал ее оладьями в неограниченных количествах. А Макс Ясгур подвозил ей бесплатные йогурт, сыр и яйца.
Эта труппа провела в театре несколько летних сезонов, а весной 1969-го у нас появилась новая компания превосходных актеров, именовавшая себя «Артистами лунного света». Состоявшая из тридцати голодных актеров и музыкантов, труппа эта была очень созвучной духу того времени. Мы поселили ее участников в самых первых наших меблированных комнатах, которые они обратили в маленькую коммуну. Они отремонтировали здание «театра» и даже срубили несколько деревьев, чтобы изготовить новые подпорки для зрительских скамей. Платить им нам было нечем, поэтому они подряжались в городе и вокруг него на разного рода работы, и жили на получаемые за нее гроши. А тем временем, репетировали свою летнюю программу, которая мне очень нравилась, хоть я и понимал, что местная публика ходить на такие пьесы не будет.
– Никто не придет смотреть чеховских «Трех сестер», – говорил я актерам. – Разве что вы их голышом на сцену выпустите. «В ожидании Годо»? Забудьте. Здешние люди давно уже живут внутри этой пьесы, просто они этого не знают.
Однако «Артисты лунного света» мне не верили. Кроме того, они были преданы своему искусству. И как большинство людей театра, упорно верили в возможность чуда.
Я же понимал, что мне позарез нужен хоть какой-нибудь деловой успех – и чем скорее, тем лучше. В мае 1969-го приток денег почти иссяк. Мы увязли в таких долгах, что платить по закладной нам оказалось нечем. Я отчаянно нуждался в средствах и потому позвонил моей сестре Голди, вышедшей замуж за мультимиллионера.
– Дай мне пять тысяч долларов – взаймы, до конца лета, – взмолился я. – Начинается туристский сезон. Скоро четвертое июля. Дела непременно пойдут на лад, и я смогу отдать тебе долг не позже сентября.
– Да пусть папа с мамой идут ко дну, Элли, – ответила сестра. – Чем ты там занимаешься? Губишь свою жизнь. Пусть, наконец, эта земля отойдет государству.
– Если я не заплачу по закладной, то в конце сезона банк отберет у нас все, – сказал я.
– И отлично. Пускай отбирает. Окажет тебе большую услугу.
В итоге, я пошел к управляющему банка и попросил его об отсрочке.
– Сейчас дела идут плохо, – сказал я ему. – Но летом все оживится. Дайте мне время до конца сезона, и я смогу заплатить по закладной.
Ладно, ответил он. Банк подождет до конца лета, но не дольше.
Мы с папой покрасили наши строения, придав им вид по возможности нарядный – возможность эта, если учесть состояние, в котором находился мотель, была отнюдь не велика. Уик-энды обратились для меня в сущий ад тяжелого физического труда и постоянных тревог. Временное облегчение я получал лишь воскресными вечерами, когда садился в мой «бьюик» и мчал в Гринич-Виллидж. Добравшись до него, я отправлялся прямиком в садо-мазо-клуб, надеясь, что хорошая порка изгонит хотя бы некоторых из одолевавших меня демонов.
5. «Стоунволл» и семена свободы
Бар был просторным и темным, в нем имелись огромная акустическая система и большая площадка для танцев. Сегодня здесь было человек двести, преимущественно геев с вкраплением дюжины, примерно, лесбиянок. Посетители танцевали под психоделическими вспышками прожекторов, подыскивали для себя партнеров или потенциальных любовников – хотя бы на одну ночь.
Время от времени мы начинали петь, особенно если звучала запись Джуди Гарланд. Неделю назад Джуди умерла в доме, который она снимала в Лондоне. И именно в этот день, всего за несколько часов до того, как мы собрались в баре, тело ее было предано земле. Для геев смерть Джуди была равноценна утрате члена их семьи – достойного человека, относившегося к ним с любовью и пониманием, которых мы никогда не знали и всегда жаждали. Джуди была воплощением трагического противостояния миру, слишком хорошо знакомого каждому гею. Ее пронзительный крик, мучительная радость, пропитанный наркотиками пафос трогал нас так, как способны были тронуть лишь очень немногие исполнители. Она пела о нашей боли. Отвага Джуди показывала нам, как надлежит справляться с жизнью. А теперь ее не стало. И каждый, кто находился той ночью в харчевне «Стоунволл Инн», глубокой нише в стене на улице Виллидж-Кристофер, испытывал гнев, и у каждого было тяжело на сердце.
Стояла ночь с пятницы на субботу, конец июня. Обычно я уезжал по пятницам в Уайт-Лейк, однако на сей раз решил