И вот именно тогда я стал задаваться вопросом, действительно ли тут все верно, с этой свежестью и бодростью, и нет ли тут лжи. Или, может, это была даже и не ложь, а просто фраза, которую люди произносят не задумываясь, чтобы говорить, как все. Или что-то такое, что когда-то соответствовало действительности, в те времена, когда люди вели более здоровый образ жизни, не употребляли в пищу всякую гадость и их не одолевали свалившиеся на них теперь заботы. Нечто такое, что продолжают говорить по привычке. Я провел свое собственное расследование.
— Барбедар, вы легко встаете утром?
— Тарата — та — та — та.
Имитируя звук горна. Под предлогом, что он воевал, этот дурак кстати и некстати изображал звук горна.
— В семь часов, Мажи. В семь часов и ни минутой позже.
— Но легко ли?
— Как мячик вскакиваю, Мажи!
Такой верзила, и как мячик! Надо же.
— Ну, если вы легко просыпаетесь, — продолжал я, — то это не сложно, то тут нет никакой вашей заслуги.
Мое замечание задело Барбедара.
— Легко? Ну нет. Совсем не легко. Это просто вопрос дисциплины. Я так решил. Но сказать, что это легко, я не могу. По утрам у меня болит нога. Память о боях в Арденнах.
Арденны, вот еще один пример. Барбедар был в Арденнах, я тут ничего не могу возразить, но он был еще и в Париже во время наводнения. На протяжении нескольких дней. Так что его ревматизм мог появиться у него и из-за этого. Тем не менее он все время говорит: Арденны. Вот и точно так же люди дают показания в суде.
— Нога, — заметил Тансон. — Ваша нога? А у меня, скорее, горло. По утрам у меня болит горло. Впрочем, это проходит. Я пью кофе и фьюить! Все прошло. Похоже, это у меня нервное.
Вот так! Где они, свежие и бодрые? Доктор, Барбедар, Тансон — трое, кого я стал расспрашивать, вовсе не просыпались свежими и бодрыми.
— А ваша жена, Барбедар?
— О, я ее выдрессировал. Но мне пришлось помучиться.
Стало быть, на свете очень много людей, которые не просыпаются свежими и бодрыми. Толпы. Не может же быть, чтобы мой выбор пал именно на тех трех человек в мире, которые просыпаются не так, как другие. Вряд ли, мне попалось еще трое ненормальных, тоже, как и я, составляющих исключение. Были и другие. Есть они и сейчас. Однако система все же существует. Фраза сопротивляется, не сдается: «На следующий день он проснулся свежим и бодрым». Как будто абсолютно все просыпаются свежими и бодрыми. Между тем мне до сих пор так и не удалось найти ни одного человека, который просыпался бы свежим и бодрым. Я считал себя ненормальным. Единственным в своем роде. Исключительным. А оказалось, что есть очень много других людей, похожих на меня. Я думал, что нахожусь вне системы. И вдруг заметил, что никакой системы нет. Она — миф. А как же все остальное? Потому что такие понятия, как свежий и бодрый, просты и видны невооруженным глазом. Их легко проверить. Это нечто физическое. А остальное? Чувства, зов плоти, отцовская любовь? Все, что врачи не в состоянии измерить. И тут тоже либо я так сильно отличался от других людей, или лгала система? Система, согласно которой мужчина, женщина, постель… Но если система оказалась ложью, то как же другие, как обстояло дело со всеми, кого я видел перед собой, сгрудившихся вместе, напоминающих мне яйцо? Они все вместе будто яйцо, а напротив я — совсем один. И тогда я стал задумываться, не отличаются ли и другие тоже от системы, не отличаются ли и они тоже друг от друга. И, стало быть, они были такими же одинокими, как и я? Нужно было все это проверить. ПРОВЕРИТЬ.
ГЛАВА II
Тут все получается как с этим делом. С ДЕЛОМ МАЖИ. Оно носит мое имя, оно приняло мое имя, как при бракосочетании, будто я собирался провести с ним остаток моей жизни. Так вот! Здесь тоже не обошлось без недоразумения. Здесь тоже не все в порядке. И хотя я знаю, что это недоразумение, разрешить его окончательно мне пока не удается. Потому что для других это дело стало мною, а я стал этим делом. Произошло в некотором роде отождествление.
— Мажи? Это не тот тип, который…
— Совершенно верно.
Тогда как для меня, я в этом убежден, дело это не стоит выеденного яйца. Или точнее, не стоило бы, если бы не упорство других. Упрямство других людей, которое то и дело отсылает меня к нему. Потому что им, другим, это интересно. Вот и сегодня утром у меня был разговор с судебным следователем. И, стало быть, мне пришлось предупредить господина Раффара. Чтобы объяснить мое отсутствие. Да! Как только я вернулся во второй половине дня, Раффар тут же бросился ко мне.
— Ну что, Мажи?
И мои коллеги тоже:
— Как там сейчас обстоят дела?
Это их интересует! А вот меня, что самое удивительное, не интересует. У меня даже нет желания рассказывать об этом разговоре. Или если бы я даже и стал рассказывать, то это было бы для меня как какая — нибудь деталь среди тысячи других. Не имеющая особого значения. В то время как для них дело Мажи — это целая история. В течение десяти лет они будут говорить обо мне, непременно добавляя: вы знаете, это тот тип, который… Как если бы в моей жизни только это и было. Мажи, тот тип, который… Как если бы на железной банке, в которой лежат пуговицы, печенье, кекс, электрические лампочки, фасоль и один корнишон, взяли бы да и написали: банка с корнишонами. Не говоря уже о том, что в данном случае корнишон — это даже и не корнишон. Да! Потому что я ему солгал, судебному следователю. Чтобы спастись, я и свой поступок тоже ввел в систему, включил в логическую схему, сделал его правдоподобным. И солгал. Солгал точно так же, как лгут люди на протяжении веков, говоря о своей свежести и бодрости, рассуждая о том, что бывает, когда есть мужчина, есть женщина и есть постель. Как они лгут со своими дедукциями, своими умозаключениями, своей логикой.
Заметьте, я не говорю, что все является ложью. Нет, ложью является не все. Это было бы слишком просто. Это была бы опять же система. Ложно не все. Если с некоторых пор мужчины В ПРИНЦИПЕ совокупляются с женщинами и В ПРИНЦИПЕ они готовы бежать на четвереньках, чтобы заполучить тысячефранковый банкнот, и если В ПРИНЦИПЕ они предпочитают не колотить своего отца, то для этого должна быть какая-то причина, должно иметься какое-то основание. Непременно. Тенденция, пристрастие, потребность. Что хотите. Но где же предел? Не слишком ли далеко все это зашло? Не закостенели ли все эти тенденции и пристрастия? В какой мере можно утверждать, что это не результат системы? А главное, в какой мере можно говорить, что мы не ошибаемся, придавая слишком большое значение всем этим вещам? В том, что касается их взаимной значимости. Вот что не дает мне покоя: ВЗАИМНАЯ ЗНАЧИМОСТЬ. Говорят: любовь. И говорят: играть в карты. Но почему, в силу чего, одно важнее другого? Девчонка оставила на столе бусы из жемчуга. На одну из жемчужин попал солнечный луч. Она стала голубая, эта жемчужина. И образовалась круглая тень с маленьким жидким пятнышком голубой прозрачности в середине. Кто мне скажет теперь, почему минута, которую я провел, разглядывая эту переливающуюся точку, должна быть менее значимой, чем та, например, когда, глядя в замочную скважину, я обнаружил, что моя жена изменяет мне? Да, почему? Почему второе из этих событий заслуживает большего количества комментариев, чем первое? Засунув руку в карман, я почесываю свою ляжку. Никто и не подумает обсуждать этот мой жест, а разве он не так же важен, как, например, жесты, которые мы совершаем, лежа в постели с женщиной? А? И почему люди не рассказывают о том, что они почесали себе ляжку, свою собственную ляжку, а в то же время так охотно рассказывают о том, как они прикоснулись к ляжке какой-нибудь женщины. Женщины, которая для них ничего не значит. Почему? Система. Опять все та же система.
Я хотел начать с рассказа о моем детстве. Хотел рассказать подробно. Начиная с происхождения.
