оглянуться не успеешь, как тебе заедет столбом по физиономии. Играл бы я кое-как, до сих пор сидел бы еще в «Улитке» среди людей, среди гвалта, глядел бы на клубы дыма вокруг белых колпаков, прикрывающих электрические лампы, на зеркала, на официантку, которую каждый норовит ущипнуть, слушал бы стук бильярдных шаров в глубине зала. Счастье, да и только. А вместо этого…
Мной восхищались — вот корень моего несчастья. Мне могут сказать: восхищались только из-за какой-то игры в вист, надо же. Так или иначе, НО МНОЙ ВОСХИЩАЛИСЬ. Что бы ни вызывало восхищение, это все равно восхищение, а восхищение помогает жить, помогает самоутверждаться в жизни. А когда начинаешь жить, то уже не знаешь, где остановишься. Разве не нечто подобное случилось с Наполеоном? Я знал и еще одного человека, некоего Лоссара. Им восхищались за его мужское украшение, за внушительные габариты. Тоже вроде бы пустяки. Но приятели говорили ему об этом. Делали ему комплименты. Это вскружило ему голову, и однажды полиция вынуждена была срочно вмешаться, когда он в большой пивной на бульварах, выложив свое украшение на тарелку, ходил от стола к столу и расхваливал его.
Я знаю, я уже писал об этом, что зависть моих однополчан пошла мне на пользу. Именно так. Потому что в тот момент мне нужно было чувствовать в себе уверенность. А вот на улице Монторгей я уже не испытывал в этом потребности. И потом, здесь все связано с пропорциями. Немного восхищения — я не имею ничего против. Но вот когда это выходит за рамки… Люди смотрят на тебя. Начинаешь жить уже в них, а не в себе, не знаю, понятно ли то, о чем я говорю. Начинаешь жить, в некотором роде, дыханием других. Как если бы вам вставили куда-нибудь трубку, а люди стали бы туда дуть. Раздувают тебя, раздувают. НО ОСТАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ ПРИ ЭТОМ САМИМ СОБОЙ?
Вот как раз это я и стараюсь здесь объяснить. Разве не благодаря моему таланту, благодаря моему умению играть в вист я познакомился с господином Мазюром, и разве этот господин Мазюр не является отцом моей бедной жены, о печальном конце которой говорилось выше? Разве не так? Ну а тогда какой вывод?
Им, господином Мазюром, в «Улитке» тоже восхищались. Мной — из-за виста. Им — из-за его положения. Он был заместителем начальника отдела в министерстве здравоохранения. К его мнению прислушивались. Спрашивали его о положении дел в правительстве.
— Господин Мазюр, что думают в министерствах об этом Муссолини?
В общем, уважаемый человек. Как и я. Два украшения кафе. Два светоча. Это обожание в какой-то мере сближало нас. Если бы я играл неважнецки, Мазюр никогда бы не обратил на меня внимания. Не то чтобы он был гордым, дело вовсе не в этом. Скорее, он даже был веселым человеком, со своей вечной трубкой, которую вытряхивал, постукивая о каблук своего ботинка. Но когда он был там, с нами, было ясно, что по-настоящему его интересовали только двое или трое из посетителей: мясник, потому что тот был его мясником, Дюбрей, потому что он курил сигару, и я — из-за виста.
Он входил и говорил:
— Господа, добрый вечер.
Всем сразу, глядя вокруг.
Затем произносил:
— Господин Дюбрей! Мой дорогой Мажи!
Нюансик.
И вот однажды отводит он меня в сторону.
— Мой дорогой Мажи!
— Господин Мазюр.
— У меня есть дядя из Монтобана, который сейчас живет у меня. Он работает в Отделе регистрационного сбора. И он любит карты, только ему не хочется приходить сюда, играть в кафе. Он старый сибарит. Не любит утруждать себя.
У меня был оторопелый вид, как обычно. А тут еще все смотрели на нас.
— Давайте-ка, заходите завтра вечером к нам сыграть с ним партию-другую. Он тоже хорошо играет.
Я сказал:
— Ладно.
На следующий день я сообщаю об этом Розе.
— К Мазюрам? Ты, я вижу, не тушуешься.
В квартале их знали. Госпожу Мазюр, которая всегда ходила в шляпе.
— У тебя все пуговицы на месте?
Прихожу я, значит, к Мазюрам. О! Но там и шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на женщину. Прежде всего госпожа Мазюр…
— Весьма польщен, мадам.
Потом дочь, довольно некрасивая. Потом еще одна. Потом тетя. Я думал про себя: надо же, это просто шутка какая-то. Так не бывает. Затем вышла еще одна.
— Моя самая юная, Мажи, малышка Шарлотта.
— Очень рад.
Надеюсь, это все. Нет, минуточку.
— Моя старшая, Ортанс.
— Все, больше никого не осталось?
— Четыре дочери, Мажи. Что вы на это скажете? Я ничего не сказал.
Коварный дядюшка из Монтобана. Это был высокий мужчина с мягкими ладонями и обвислыми щеками. Черные круги под глазами. И плохой игрок! Невероятно. Он примеривался минут по пятнадцать.
— Я играю этой или этой?
Он как бы спрашивал меня об этом всем своим видом. Вытаскивал свою карту. Убирал ее. Надувал языком щеку. Озадаченно смотрел.
— Если я сыграю так и если у него валет червей… У вас есть валет червей, господин Мажи?
— Как сказать, — отвечал я осторожно. Это его злило, старого ягуара.
— Тоже мне ответ. Но вы ведь не МОЖЕТЕ его иметь.
А потом оказывалось, что он у меня.
— Черт побери! Но вы ведь не МОГЛИ его иметь. Я легким жестом просил меня извинить.
— Нормально…
Нормально? Что, неужели и в карточной игре тоже есть своя система?
— Нет, так не играют, Мажи, я забираю свою карту. И он ее забирал! Да, странная манера играть у них там, в Монтобане.
— Все-таки…
— Не вам учить меня правилам игры в вист. Потом угрожающим тоном добавлял:
— За те тридцать два года, что я занимаюсь регистрационными сборами…
Какая связь?
— Нормально…
В конце концов неправым оказывался я. Я говорил: ладно. И он выиграл партию, этот тапир. Это его развеселило.
— Ну что ж, получилась неплохая партия. Вы придете завтра, Мажи?
И я пришел туда и на следующий день. Потом в следующий четверг. Потом в субботу. Небольшая квартира. Салон, окутанный ночной темнотой. Лампа на игорном столе. Еще одна лампа возле барышень, которые читали или штопали чулки. Тетушка из Монтобана рядом со своим мужем в низком кресле, строго следящая за каждой картой.
— Эта или эта?
Концом вязальной спицы она указывала на другую карту. Или, например, господин Мазюр говорил:
— Но ведь, дядя, мы же знаем, что он у вас, туз пик.
Раздавались крики протеста:
— Ты подсмотрел у меня в картах!
Заметьте, что он объявил восьмерку пик. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что у
