него туз.
— Если начинают жульничать!
Мазюр вздыхал. Мне было тошно. Но тихонько, мягко. Когда дядя слишком затягивал игру, всегда находилась какая-нибудь из дочерей Мазюра, чтобы послать мне ободряющую улыбку. Это доставляло мне удовольствие. Иногда барышни тоже играли в карты, но в рами. Иногда, и даже довольно часто, в доме Мазюра появлялся один молодой человек. Он приходил к Элизе, второй дочери. Однажды он привел с собой товарища, который гадал на картах. Барышни с волнением следили за раскладом карт.
— Красивый блондин, — говорил он. — Я вижу красивого блондина. Но будут препятствия. Я вижу разлуку. Важное письмо.
— Не забивайте им головы вашими идеями, — советовала госпожа Мазюр.
А что он должен был, по ее мнению, забивать?
— О, о, о, мадемуазель, для вас я тоже вижу красивого молодого человека. Очень богатого.
— Который, правда, женится на другой, — комментировал дядя, перебирая карты.
Жестокий, однако, этот сборщик налогов. Хотя в этой профессии люди часто бывают жестокими.
— Несчастный случай. Вдова, к которой вы будете ревновать.
Они с беспокойством смотрели на него. А я, склонившись над своими картами, в которых мне не вырисовывалось никакого будущего, следил за коварными происками дяди. Я хотел бы быть этим молодым человеком, на которого смотрели эти четыре молодые девушки. Который заинтересовал их. Который смешил их. Который царил в их маленьком мирке под желтой лампой.
— Вы придете снова погадать нам на картах? Правда же, придете? — спрашивали они. — Это было так интересно.
Они настаивали. Особенно Ортанс. Но он больше не пришел.
А как-то раз молодой человек Элизы повел их всех в кино. В квартале.
— Ах, какой прекрасный, спокойный вечер, — сказал дядя. — Наконец-то можно поиграть серьезно. Без этого птичника.
А Мазюр, провожая меня, заметил:
— Я понял его намек. Он хотел бы, чтобы я отправлял их каждый вечер в кино. Но этот трюк у него не пройдет. Если хочет, пусть оплачивает им эти выходы.
— Я мог бы их туда сводить, — робко проговорил я. — Как-нибудь вечером…
Но Мазюр сделал удивленный вид.
— Вам брать на себя эту обузу? Что вы, Мажи. И думать забудьте. Зачем вам это надо? Чтобы доставить удовольствие этому старому тюленю?
Настаивать я не посмел. Но почему? Почему у меня не могло возникнуть желания сводить четырех девушек в кино? Почему это воспринималось совершенно естественно, когда на моем месте был кто-то другой?
ГЛАВА XIX
И я возвращался туда. В шесть часов я уходил с работы. В половине седьмого: Роза. Около восьми часов я спускался к ней. Мы ужинали. Эжен спрашивал:
— Ты идешь в «Улитку», Мажи?
— Меня ждут у Мазюра.
И они оба начинали смеяться. Эжен хохотал громко, в три приема.
— Ха-ха-ха.
Роза — потише. Она никогда не смеялась по-настоящему, Роза, но по ее лицу как бы скользила волна веселой снисходительности. Даже в кино на фильмах с Чарли Чаплином. Эжен там корчился. Слышался только его смех. «Ха-ха-ха!» Люди оборачивались. А Роза лишь улыбалась загадочной улыбкой, никогда до конца не проявляя себя.
— У Мазюра! Опять! Поросенок, конечно, это из-за четырех курочек, которых ты там увидел. Смотри, как бы не растерзали они тебя на кусочки.
Шутки, но дружеские. Без ревности. Розе и Эжену я был не нужен. Им никто не был нужен. Может быть, даже и сами они были не нужны друг другу.
И я уходил. Шел к Мазюрам. Там Ортанс или Шарлотта убирали стол после ужина.
— Здравствуйте, господин Мажи!
А дядюшка из Монтобана тем временем порядком надоел мне. Осточертел. Из-за того, как он играл. Как спорил. Например, когда подсчитывали выигрыш и проигрыш:
— Двенадцать су? Я вам должен двенадцать су? Это невозможно. Это ошибка.
Подозрительный взгляд:
— Я все время выигрывал.
— Но фасолины-то, дядя, тут.
Дело в том, что счет велся с помощью фасолин.
— Фасолины, фасолины. Двенадцать су — это двенадцать су. А мой маленький шлем?
— Но вы же его проиграли, дядя.
— Я проиграл? Я?
Приходилось объяснять ему:
— Бы помните, у вас был король червей, а у меня — козырь, и поэтому взятка оказалась моей.
Он опять принимался считать свои овощи.
— Меня больше не удивляет, Мажи, что вы приходите сюда каждый вечер. У вас здесь получается ежедневный доход.
— Позавчера я проиграл четыре франка.
— Это упрек?
— Вы не должны так раздражать его, господин Мажи, — говорила тетя. — Вот вчера, например, он не смог заснуть, так близко он принимает эти вещи к сердцу.
И ведь не стыдно им.
Эта тетя из Монтобана тоже ничего себе экземплярчик, два метра в обхвате, никак не меньше. Если они все такие у себя в Монтобане, то тесновато им, должно быть, живется. Иногда, когда дядя слишком затягивал игру, я мысленно развлекался тем, что представлял себе, какой у нее, у тети, зад. И каждый раз это повергало меня в ужас. А руки! Красные, раздутые. Как-то раз Ортанс, еще когда была маленькой, спросила:
— Скажи, тетя, а твои руки не лопнут?
И над всем этим маленькие глазки с кровожадным взглядом за крохотными очками без оправы.
— Итак, я должен вам двенадцать су, — говорил он, вздыхая. Скрепя сердце.
По его виду можно было понять, что он ждет, чтобы я сказал ему: да ладно, давайте оставим это, двенадцать су, подумаешь какие деньги. (Как в той новелле Альфонса Доде, которой я всегда восхищался. Я повторяю, ВОСХИЩАЛСЯ в самом высоком смысле этого слова. Это история одного парижского щеголя, который, оказавшись проездом в какой-то дыре, выигрывает все деньги у одного местного молодого человека, а тот внезапно бросается к его ногам: «Эти деньги, я их украл». Тогда щеголь восклицает: «Да не волнуйтесь вы, мы же играли не всерьез».) Только я дяде не стал говорить ничего подобного. Я ждал двенадцать су. Из чистого удовольствия. Просто чтобы досадить ему. Хотя бы потому, что на следующий день, когда я проигрывал, он тут же требовал, чтобы я расплатился, этот коршун.
— Знаете, Мажи, вы мне должны полтора франка. Так что давайте платите. Дружба дружбой, а денежки врозь.
Сияя от счастья, он смотрел на жену. А она смотрела на него, и ее маленькие плотоядные глазки вдруг делались игривыми. Игривыми, я ничего не выдумываю. Каких-нибудь полтора франка, и человек становится свиньей. Две родственные души, они не стеснялись нас. Счастливые. Воодушевленные. Всего из-за каких-то полутора франков.
Он мне осточертел, я повторяю. Но я все равно возвращался туда. Привычка. Есть некоторые вещи,
