— А, держу пари, что он немного желтого цвета.
— Как желтого?
— Да так. Люди, которые побывали в Индокитае, возвращаются шафрановыми, это всем известно.
— Он совсем не шафрановый.
Ладно. Я говорил, что…
— Он будет рад познакомиться с тобой.
Вот когда мы обменивались такими фразами, я чувствовал, не знаю уж почему, что Ортанс живет своей жизнью, а я своей. А между нами — облако.
— Завтра он придет к нам на обед.
Он оказался костлявым, этот Дюгомье. Это поражало — обилие в нем костей. Причем крупных, это чувствовалось. Большие щеки, крупный нос, длинный подбородок. Его лицо двигалось, как угол стены. И разговорчивый, любитель рассказывать анекдоты. О жизни в тех краях. О путешествиях. Они вроде бы развивают человека. Корабль. А потом он пригласил нас в ресторан.
— Маленький ресторанчик, который мне удалось обнаружить.
Люди, подобные Дюгомье, никогда не ходят в ресторан, они «обнаруживают» ресторан.
В этом он немного походил на Гюстава, этот Дюгомье.
— Патрон!
И они, эти люди, всегда знают патрона. А тот плевать на них хотел.
Затем он пришел к нам на обед. Потом — вечером. Потом — в воскресенье. Короче говоря, друг семьи. Вскоре я понял, хотя и не задерживаясь на этой мысли, что когда-то он был влюблен в Ортанс. И что даже женился бы на ней. Но отец его умер, не оставив никакого состояния, его бедная мать, его сестра…
— Мама, сестра, — говорил я. — Ну точно, как у меня. Бывают же совпадения.
— Да, — соглашался он.
Но весь его вид показывал, что его мама и моя — тут далеко до совпадения.
И вот, из-за своей бедной матери, из-за сестры он смело отправился в Индокитай, чувствуя свою ответственность за них в качестве главы семьи.
— Но когда я увидел, как берега Франции заволакивает дымкой…
Это если не считать, что отплывал-то он из Генуи. Система. Этот парень сидел по уши в системе.
— Я думал обо всем том, что оставлял за собой…
И он смотрел на Ортанс. А она смотрела на него. Каждый с вопросом в голове, надо полагать. Спрашивая себя, не лучше ли им было подождать друг друга.
— …обо всем том, что я не очень-то надеялся когда — либо увидеть снова.
Потом они смотрели на меня. Возможно, сравнивая. Чтобы сделать для себя горькие выводы. Чтобы мысленно посетовать. Это было видно. Так что мне было приятно мозолить им глаза. Я охотно зубоскалил.
— Мне, — говорил Дюгомье, — нравится мебель в стиле ампир.
— Это вопрос вкуса, — отвечал я. — Я лично предпочитаю деревянную. Ха-ха-ха!
Ошарашенные, они тоскливо смотрели на меня.
Или, например:
— А как там с девками обстоят дела, господин Дюгомье, вы, я уверен, немало там перепробовали.
Он пытался уклониться. Я настаивал:
— Они там не слишком жирные, желтые женщины?
Или я вдруг начинал коверкать язык, подлаживаясь под крестьянский говор. Его это сильно раздражало. А я веселился вовсю.
— И кудый-то задевалась моя трубочка-то? Моя славненькая трубочка.
Он страдальчески улыбался.
— А вы не смейтесь, господин Виктор, славненькая трубочка — это стоит женщины.
Он не выдерживал:
— Называйте меня просто Виктором хотя бы…
— О, я бы не посмел, господин Виктор…
Так что иногда он лишь поднимал глаза к потолку. Вздыхая. Наверное, он говорил себе: и вот кого она предпочла мне. Я думаю, ему было тяжело. Тем более что Ортанс, стараясь сгладить эффект от моих высказываний, с любезной улыбкой говорила:
— Он всегда шутит, мой муж. Ты уже заметил это, Виктор.
И он мучительно улыбался. Кислой, как лимон, улыбкой (естественно, Индокитай). Ах, если бы я был грубияном, бабником, пьяницей — это, конечно, его больше бы устроило, потому что грубый муж или муж — бабник — это вписывалось бы в систему. А я представлялся просто дурачком. И он страдал. Явно. Он досадовал. И не знал, что делать.
Но, несмотря на все это, я повторяю, поначалу я не думал, что они могли меня обманывать. Глупо с моей стороны? Но я никогда не считал себя хитрее других. Кстати, он мне был скорее даже симпатичен, этот Дюгомье. Мне нравились его анекдоты. Я поддразнивал его, но был рад его приходу. Тем более что он всегда приносил конфеты. Для малышки. Но три четверти из них съедал я. Это его удручало. Однажды Ортанс заявила:
— А вот я больше всего люблю глазированные каштаны.
На следующее воскресенье он приносит пакетик. Маленький. Он был экономным. Ортанс в тот момент куда-то вышла.
— О! Глазированные каштаны.
И запускаю в пакетик руку. А когда Ортанс вернулась:
— Дорогая, ты должна побранить меня. Я все слопал. Но господин Виктор принесет тебе еще. Не правда ли, господин Виктор?
Так что у меня были кое-какие развлечения. Очевидно, именно это и мешало мне взглянуть на происходящее более внимательно. Но меня навела на мысль Роза. Я рассказал ей о визитах Дюгомье и о своих проделках. И вот как-то раз, не потому, что это так уж ее интересовало, а, я думаю, скорее просто из вежливости, она меня спросила:
— А что Ортанс? По-прежнему спит со своим Дюгомьенчиком?
— Она спит? Вовсе нет.
— Нет? Почему?
Роза, всегда такая непосредственная. И вот тогда я подумал про себя… В конечном счете… Короче говоря, на следующий день, ровно в три часа я отпросился из министерства и пошел домой. Вхожу в квартиру на цыпочках. Нужно сказать, что наша квартира находилась в старом доме и вместо одной двери имела несколько дверей, которые выходили прямо на длинную лестничную площадку. Кстати, чтобы яснее представить происходящее, может быть, полезно нарисовать план.
ПЛАН КВАРТИРЫ НА ПРОВАНСАЛЬСКОЙ УЛИЦЕ А: спальня Б: кладовая В: столовая
Г: гостиная (стиль Мазюр) Д: кухня Е: туалет
Ж: лестничная площадка и лестница 1: супружеская кровать 2: зеркальный шкаф 3: кроватка малышки.
Итак, вхожу. Черт побери! Точно в десятку. Он тут, этот Дюгомье. Его шляпа висела на вешалке, на лестничной площадке, шляпа вполне в его духе, жемчужно-серого цвета, совсем новая, с модным заломом полей. Я поскорее в кладовку, остановился у двери спальни и слушаю. Ни звука. Их тут нет. У двери столовой. Тоже ни шороха. Проскальзываю в столовую. Когда двери столовой закрыты, поскольку она не имеет окон, там совершенно темно. Там спала Марта. Я слушаю у двери гостиной. Они были там. Но занятые спокойной беседой.
— Мать чувствует себя уже не так хорошо, как раньше, — говорил Дюгомье.
— Возраст, — отвечала Ортанс. — Мама тоже жалуется.
— Ну у твоей-то матери железное здоровье по сравнению с моей.
Ничего. Зря, значит, побеспокоился. И я ушел. Воспользовался непредвиденным свободным временем и отправился на улицу Синь к одной дамочке, с которой недавно познакомился. Только ее не было дома.
