начинают болеть зубы). Я вернулся на кухню. Ортанс стояла в той же позе.
— Эмиль, — сказала она, — я прошу у тебя прощения за то зло, которое я тебе причинила.
С удрученным видом я дружески обнял ее за плечи. Она шмыгала носом.
— Бедная моя Ортанс, все уладится.
Тогда она:
— Но эти деньги?
Ну сколько можно об этих деньгах?
— Что?
— Ты их вернешь ему?
— Ни за что на свете.
Черт, я ответил ей слишком быстро. Ортанс опять напряглась.
— И что ты будешь с ними делать?
— Я отдал их бедным.
Ортанс была удручена. Она не поверила мне, это было видно, но и не смела спорить. Она отстранилась и посмотрела на меня так, как если бы видела меня впервые в жизни.
— Но что подумает Виктор?
— Плевать мне на то, что он подумает.
— Он будет продолжать считать меня твоей соучастницей.
— Какое это имеет значение? Я надеюсь, ты не собираешься встречаться с ним снова.
— Но, Эмиль. А на что он будет жить? В этом месяце? Со своей матерью?
— Плевал я на его мать.
Мне стала надоедать эта мелочность. Я перешел на крик:
— Эти деньги! У тебя только и разговора, что об этих деньгах! А мое страдание! Оно что, не в счет, мое страдание? Целый месяц, пока я следил за вами! Целый месяц! Тебе нет никакого дела до того, что я пережил! Я даже хотел убить вас! Обоих! Пристукнуть обоих!
— Но, Эмиль, — говорила Ортанс. — Эмиль!
ГЛАВА XXXIII
Первой заговорила со мной об этом Элиза. Однажды она явилась в министерство и стала расспрашивать.
— Ну, — сказала она. — Что-то тебя не видно? Что она хотела этим сказать? Мы и раньше виделись не больше шести раз в год.
— А что Ортанс?
— Ортанс! Я их накрыл.
— Не может быть.
— Именно. И я выгнал этого Дюгомье пинками под зад.
— А Ортанс?
— Она сожалеет.
— Тогда что, это официально?
— Как официально?
— Ну, то есть могу я, наконец, говорить об этом? До сих пор я не осмеливалась.
— Ты ведь видела столько же, сколько и я, разве не так?
— Это было немножко иначе, Эмиль.
Ну вот. Она опять о своей заднице. Она стала свидетельницей драмы. Мужчина и женщина на ее глазах занимаются любовью. Другой мужчина страдал. Или мог бы страдать. Семья дала трещину. И вот из всего этого что она вынесла? Что в какой-то момент чья-то рука легла ей на задницу. Просто невероятно.
Короче говоря, на следующий день, вернувшись домой, я застаю Ортанс в слезах, а перед ней госпожу Мазюр со строгим, серьезным лицом, какое у нее бывает по торжественным дням. А вокруг них — что-то вроде запаха. Запаха слов. Не знаю, обращали ли вы внимание, но комната, в которой много говорили, пахнет не так, как другие комнаты. Там появляется какой-то своеобразный запах. Особенно, когда там произносили серьезные, решительные слова, когда там разворачивались сцены.
— Здравствуйте, мамочка.
Она поднимается.
— Эмиль, — говорит она мне, — я плохо о вас думала. Прошу вас простить меня.
Вот они, люди. Тебя считают дрянью. Ладно. Потом хотя ты нисколько не изменился, а просто потому, что рядом появилась другая дрянь, ты оказываешься сразу не такой уж дрянью. Где логика? А может быть, она, госпожа Мазюр, обрела теперь какой-то покой. Прежде она считала меня шалопаем. Теперь же я стал просто рогоносцем. То есть в каком-то смысле все упрощалось.
— Мой бедный Эмиль!
В словаре Мазюров слово «бедный» означало, что тебе определяют высшую степень уважения, возносят на вершину. Вершину, конечно, относительную, поскольку абсолютная вершина предназначалась всего нескольким лицам, отмеченным особым знаком судьбы: господину Раффару, Главному Начальнику.
— Ты понимаешь, Ортанс, ты должна поблагодарить его.
Еще бы.
— Просто вот так простить тебя — это благородно.
В следующее воскресенье — визит всей семьи, в полном составе. Включая Шарлотту. Та смотрела на меня любезно. С интересом. Хотя я и не изменился, можно было, очевидно, предположить, что статус рогоносца как бы лишал меня какой-то части моей зловредности.
А знаки уважения!
— Эмиль, вист! Это отвлечет вас.
Я напустил на себя удрученный вид.
— Если вы желаете, дорогой тесть.
Госпожа Мазюр бросала на Ортанс строгие взгляды. Или даже комментировала:
— Ну не несчастье ли! Такой всегда был веселый мальчик.
Надо сказать, что система Мазюров обычно проявляла себя в том, чтобы ни о чем не говорить, ничего не замечать. Но на этот раз, не знаю уж почему, система заколебалась. Я стал рогоносцем, и они, не переставая, говорили об этом. Но тактично. Как-то раз Мазюр по рассеянности позволил себе рассказать анекдот о рогоносце. Что тут было! Госпожа Мазюр так его отругала:
— И тебе не стыдно. Этот бедный мальчик.
Я продолжал играть свою роль. Не без удовольствия.
— Оставьте, мамочка, я…
Исполненный доброй воли, подбородок вперед.
— Я ХОЧУ забыть.
— Это благородно, Эмиль. Ты слышишь, Ортанс?
— Да, мама.
Шарлотта улыбалась. А Элиза:
— О! Я не боюсь за него. У него, у Эмиля, характер сильнее, чем это кажется.
А она все про свою задницу! Она была тут, между нами, ее задница. Между ней и мной. Как круглый столик в кафе. Просто наваждение. Во всех взглядах Элизы, в каждой ее фразе.
Однако месяц спустя я понял, что Ортанс снова начала мне изменять. О! Я сразу понял это. Эта женщина умела врать не лучше, чем я кататься на акваплане. Однажды я спрятался на улице, и когда она вышла из дома, последовал за ней. Она направилась в кафе на улице Абукир, где ее уже ждал Дюгомье. Оттуда они пошли в гостиницу на той же улице. Чего я так и не узнал, так это каким образом она объяснила ему историю с бумажником. Сумела ли она убедить его, что была ни при чем? Или объяснила, что я
