Дилекторская его околдовали; если уж и говорить о специфике их кожи, следует отметить, что от нее было трудно оторвать ладони. Теперь он думал о магнетизме мраморной комсомолки.
Он подошел к Натану и Анне.
– Как поживает мой друг Татлин? Построил ли он свою спиральную башню? Летает ли он на своих крыльях?
Супруги переглянулись. Вместо ответа на вопрос Анна направила к Пикассо свою обнаженную руку:
– Как жаль, что на таких приемах не танцуют.
Пабло был потрясен. И Натан был потрясен. Издали Эйтингон с удовольствием наблюдал, как они, словно братья Маркс, отшатнулись от Анны, а потом подтянулись к ней.
– Поедемте ко мне! – прошептал потрясенный Пабло. – У меня целая куча фокстротов и танго!
В студии, пока ПП суетился на кухне, Натан протянул Анне крошечную пилюлю с ядом:
– Сегодня это сделаешь ты!
Затем он исчез, успев, однако, на прощанье окинуть взглядом почти готовые шедевры растленного искусства. И все-таки партия права, подумал он, даже за таких товарищей мы должны бороться.
Данная пилюля была не уничтожающего, а очищающего и возвышающего свойства. Последнее достижение специального химотдела, она насыщала все клетки реципиента сверхъестественной любовью к коммунизму. Опыты, проведенные в Сухумском питомнике, безоговорочно подтверждали ее эффективность. По просьбе Сталина, именно Пабло Пикассо должен был стать первым человеком огромной коммунистической любви.
– Какие великолепные птицы садятся к вам на крышу, маэстро, – волшебным голосом проговорила Анна и, едва лишь художник метнулся к стеклянному скату: «Птицы, мадам? Вы видите птиц?», разжала свои пальцы над его бокалом шампанского.
Результат превзошел все ожидания специалистов ОГПУ: немедленно после употребления отравленного напитка художник возгорелся гомерической страстью. Произошла, правда, небольшая накладка: чувство его направилось не к Учению, а непосредственно к Анне, посланнице. Он быстро раздел ее догола, не обратив даже внимания на то, что под модной блузкой у нее оказалась майка спортобщества «Динамо», и на несколько часов внедрился в ее благодатное тело. Птицы и впрямь опустились на крышу и даже проникли внутрь студии – священные гуси Приапа.
– Паблито, мой Паблито, – шептала казачка так, как ее учили на курсах младшего командного состава секретных органов, – скажи мне, как ты любишь меня, в качестве кого, в качестве чего?
Но он не отвечал, он молча предавался своей оргии; в закрытых его глазах бушевал шторм беспредметной живописи. Он даже не слышал, как Анна пела. Песня «Ехали мы, ехали, селами-станицами» сменилась медовым сентиментом «Ну, прощай, дорогой наш боец молодой! Береги ты родные края! А вернешься домой, и станцует с тобой гордая любовь твоя», а потом, в унисон с ускоряющимся ритмом любовного пира, Анна рванула зажигательный молодежный шлягер «Эх, Андрюша, нам ли жить в печали, не прячь гармонь, играй на все лады!».
При очередной смене позиций нимфа социализма узрела в углу студии под направленным светом лампы восемнадцать листов ватмана с объемными изображениями каких-то голых, то ли человеческих, то ли псевдочеловеческих, в общем, буржуазно-извращенных фигурок. Трудно было даже понять, какой пол в этих формах был представлен – мужской или женский. К примеру, женственная округлость с соском (или с тремя длинными, как у колхозной коровы, сосками) переходила непосредственно в железный штырь с набалдашником, а из этого штыря торчал еще менее значительный, но тоже весьма впечатляющий штыренок, своего рода намагниченный хвост плодородия. Анна ахнула: что-то в этом роде она уже видела в альбомах Натанчика (Николайчика), только тот эти кощунственные опыты прятал, а тут они были выставлены напоказ.
– Ох, Паблито, Паблито, у нас бы тебя за такие штуки по головке не погладили, – прошептала она и протянула руку назад, туда, где бесился конец Пикассо. Кощунственный трепет сотрясал теперь все ее существо, и она, такая хорошо подготовленная пролетарка, уже не понимала, где ее грудь, а где его штырь, где их общий хвост и где разъятые чресла. Теперь и карандашные скетчи, которые она видела прямо перед собой, перетекали один в другой, словно вечная плазма.
Наконец по прошествии часов Пикассо подумал, что, кажется, больше уже никогда не сможет выбраться из Анны, и, подумав так, тут же выбрался из нее. И рухнул рядом с ней в бесчувственные объятия Морфея.
Перебравшись через Пикассо, Анна попыталась встать на дрожащих ногах. Ей это удалось. Нельзя не отдать должное значкисткам ГТО: они действительно готовы к Труду и Обороне. Уже через несколько минут она своей обычной барельефной походкой вышла на улицу. Там ее давно уже ждал автомобиль с темными шторками.
– Товарищ комиссар первого ранга, ваше задание выполнено! – сказала она, усаживаясь на заднее сиденье.
В тот же день делегация деятелей культуры выехала из Парижа в восточном направлении.
И никогда более на протяжении своих жизней Пабло и Анна не встречались. Несмотря на столь существенные заслуги перед Учением, Анна была навечно зачислена в разряд «невыездных». Натан, вскоре ставший Николаем, вояжировал теперь без супруги. Имя Пикассо стало табу в семье Гореликов. Лауреат Сталинских премий ненавидел кумира буржуазных снобов. Однажды, уже в период хрущевских гонений на «модернизм», старик пришел к секретарю ЦК КПСС Л.Ф. Ильичеву и сообщил, что Пикассо ходит по кабакам Левого берега Сены и слезно кается, бьется лысиной в стены. Дескать, всю жизнь притворялся, искажал реалистическое искусство на потребу буржуазии, но теперь завязал и будет учиться заново.
Ильичев, как и все тогдашние цекисты похожий на мелкого бюргера, пришел от этого сообщения в неописуемый восторг.
– Значит, все-таки действует! – вскричал он.
Лауреат вгляделся в малопримечательное лицо.
– Что действует, Леонид Федорович? – Неужели даже этот жалкий секретаришко знает о той таблетке 1931 года? Неужели не умеют тайну хранить товарищи?
– Как что?! – Ильичев бешено закрутился на своей знаменитой рояльной табуретке. – Наше Учение, наша позиция!
Успокоившись, два мыслителя еще долго обсуждали «идеологическую тактику партии в свете неувядающей работы «Детская болезнь левизны в коммунизме».
Кстати, о детях. После того подвига на рю Кьюзак Анна понесла и в 1932 году родила мальчика, которого нарекли Игорем. Он был очень похож на отца Натана-Николая, но почему-то всегда напоминал маме того сокрушительного Паблито. Папаша сначала вообще-то злился, но потом стал подражать гримасам ребенка, и вскоре все гости совершенно искренне стали восклицать: как он на тебя похож!
В те времена о тестах на ДНК никто и понятия не имел в советском акушерстве и гинекологии. Вообще проблема подлинного отцовства не стояла так остро, как сейчас; отец, в общем- то, у всех был один, грузино-осетинский бастард путешественника Пржевальского.
А ПП, между прочим, нередко грустил, грустил по Анне, по ее слегка пупырчатой коже, по той буре телесного магнетизма, что закрутила их тогда в одну телесную форму. Любовная таблетка, можно сказать, подействовала: долгие годы он питал слабость к гигантской родине социализма. Он и знаменитую свою голубку запустил как весточку Анне, и та прекрасно это поняла, хоть и осталась верной солдаткой партии.
Когда Сталин умер, Луи Арагон попросил Пикассо нарисовать портрет усопшего гиганта для журнала «Леттр Франсез». Художник вытащил из какой-то своей груды папку с листами ватмана и натолкнулся там на опыты 1931 года – скетчи перетекающих обнаженных форм человеческого био. Непонятная темная грусть опустилась на него. Простым угольным карандашом он стал на обратной стороне какого-то многотитястого и штырястого произведения набрасывать заказанный портрет. Получалось женское лицо с огромными светлыми глазами. Что-то не то, думал он, нет, совсем не то, чего хотел Луи, типичное не то. Он прибавил угля в зрачки, а на верхней столь желанной губе разместил большие черные усы.
В этом виде портрет отца народов появился в траурном выпуске любимого журнала левой интеллигенции. И вызвал скандал. Арагону досталось на партсобрании: ваш Пикассо совсем очумел, вместо портрета сделал кощунственный шарж, вместо вождя трудящихся нарисовал усатую бабу!
Боже мой, прошептал семидесятидвухлетний художник, а ведь я хотел как-то выразить свои чувства. Увы, не получилось. Tant pis…[135]
Говорят, что после этого афронта он был нездоров, его мутило и не раз даже выворачивало наизнанку. Впрочем, он прожил еще двадцать лет, менял любовниц, намалевал до фига своего великолепного карнавала, и теперь мы видим, что наша история была бы просто немыслима без его присутствия.
Часть XII
«Эр-Гор»
Славе Горелику подходило под сорок, когда его избрали Генеральным секретарем ООН. Кажется, это был первый генсек с серьгой в ухе в истории этой всемирной организации. Нельзя сказать, что это всем нравилось. Были ретрограды, которые вопили: «Да вы с ума сошли, господа! Гангстера выбираете на самую почетную в мире должность! Нет, мы действительно катимся в пропасть!» Никто этих ретроградов и слушать не хотел. Во всем мире широкие массы теперь славословили Славу как «Воссоздателя Воздуха». И не зря: уже на протяжении нескольких лет, где бы ни появлялись группы всемирно знаменитого общества «Эр-Гор» (бывшего ООО «Природа»), население начинало ощущать очищение дыхательного состава. Международная хартия воздуха дала гореликовцам широкие полномочия. Спасатели с оранжевыми овалами на беретах активно действовали даже в высокогорном Тибете, пресекая поползновения китайских коммунистов превратить буддийское поднебесье в свалку своих радиоактивных отходов. Украина из засыпанного цементной пылью пустыря на глазах превращалась в богатое кислородом хлебное царство. Нигерия, где повсеместное воровство сырой нефти в конце концов привело к возникновению гигантских смердящих болот, занимавших семьдесят процентов погибших джунглей, и где расплодились мутантные, величиной с ворону, смертоносные комары, под натиском эргоровских активистов прозрела и возгорелась поразившим весь мир движением за чистоту воздуха.
Вообще, надо сказать – нефть, милостивые государи. Эта субстанция во всех ее технологических переработках под топливо стала главной мишенью Мстислава. Поставленный им на широкую ногу экологический сыск открыл человечеству главный экономический секрет прошедшего века. Оказалось, что за семью тысячами печатей в сейфах многонациональных нефтяных корпораций таилось множество проектов универсального и чистого источника энергии. По простоте и гениальности этот новый принцип движения можно сравнить только с изобретением колеса, то есть он сам как бы подкладывал под себя бесконечную дорогу, на которой можно было развить скорость без вреда для окружающей среды.
Альтернативная технология не создавала никакого серьезного побочного вреда, кроме одного: новый источник энергии, по сути, мало отличающийся от обыкновенной воды, буде запущен в широкое производство, исключал из мирового обихода почти всю добываемую нефть. Иными словами, он делал бессмысленной деятельность нефтяных монополий, то есть ликвидировал всю систему добывания триллионов денег, то есть подрывал мировую финансовую систему, то есть каждый понимает все дальнейшие «то есть».
Можно припомнить, что уже к последней четверти прошедшего столетия иные умы начинали недоумевать: отчего в энергетике планеты, и в частности в области автомобильных и авиационных двигателей, воцарился странноватый застой. Разведка «Эр-Гора» установила, что торможение было вызвано нефтяными корпорациями с целью удержания modus vivendi. Монополии скупали проекты развития новой энергии и новой технологии, а также и лабораторные образцы высокоэффективных и чистых движков и прятали их в секретных хранилищах под закодированными замками.
Бензиновый двигатель в любом его варианте, от сенокосилки до реактивных турбин, в принципе достиг своего пика. Его еще можно усовершенствовать, но нельзя кардинально изменить. Вот почему возник малопонятный застой. «Конкорд» летал уже тридцать лет без изменений. Пришел 2001 год, а на горизонте не было видно никаких «космических одиссей». В городах подсчитывали количество окиси углерода в кубическом метре воздуха. Распространение бешеных нефтяных миллиардов распространяло и террористические режимы, средневековые диктатуры, то есть угрожало самим основам либеральной демократии. «Даешь антинефтяную революцию!» – с таким лозунгом «Эр-Гор» вышел на мировую арену.
В кругах высокой политики и тяжелого бизнеса к этому призыву отнеслись пренебрежительно, вернее, никак не отнеслись. Стоит ли обращать внимание на какую-то маргинальную группу русских авантюристов? В худшем случае речь идет об очередном вымогательстве. Публикации наглых манифестов, однако, продолжались. «Эр-Гор» покупал страницы в ведущих органах печати. Вскоре журналисты заинтересовались этими настырными и явно не бедными экологами. Началось брожение умов.
Однажды один из вице-президентов компании «Мобил ойл» (их там было восемьдесят) позвонил в штаб-квартиру «Эр-Гора». Трубку взял один из тамошних вице (там их было шесть), человек со странным именем Юрка Эссесер. «Мобил» поинтересовался, какую сумму они бы хотели получить, «чтобы прекратить всю эту трескотню». «Сейчас скажу, не вешайте трубку, –
