имел, а потому из Москвы каждый вторник на лайнерах компании «Олимпик» бойцы эр-горовского наркомвнудела привозили бидоны и кадушки с Черемушкинского рынка.
Наталью тошнило, на ногах появились отеки.
– Посмотри, Мстислав, – говорила она, – ты можешь вдавить мне в голень монету в сто драхм, и ее отпечаток останется там на весь день. – Глаза ее на отечном лице смотрели с испугом семилетней девочки. «Опост Хрисанфович, он будет жить?» – спрашивала она каждое утро у своего знаменитого доктора, который за время своего патронажа на острове превратился в сущего грека и на каждую фразу отвечал сугубо по-гречески: «Евхаристо!» «Скоро вы, Наталья Ардальоновна, у него самого об этом спросите», – шутил он.
Из Швейцарии прибыл ультразвуковой сканер и много прочей аппаратуры. Распростертая на кушетке в домашней лаборатории Наталья видела на экране, как вместе с ней дышит тот кусочек, что собирается отделиться и стать Марком Гореликом.
– Он очень большой, – сказал доктор Дартаньяк.
Ей хотелось объяснить ему, что это связано с гранатовым зернышком, но она промолчала с хитрой улыбкой. Доктора не понимают таких тонких материй. Он может сказать: «Ну что вы, Наталья Ардальоновна, как может гранатовая косточка перейти от матери к плоду? Ведь он же не в желудке у вас сидит, а совсем в другом органе. Кроме того, он ведь еще не может глотать, этот наш такой большой маленький Горелик». Доктору не объяснишь, что тут происходит совсем иной процесс. Гранатовое зернышко, которое я столько дней, если не лет, держала за щекой, было наконец мною проглочено. Оно растворилось и вошло в мою кровь, а потом перешло в кровь Марка. Там оно тут же приняло свою изначальную, то есть вечную, форму гранатового зернышка и осталось навсегда в этом маленьком тельце, ну, в какой-нибудь его части, ну, хотя бы в попке – почему бы нет. Человеческие попки с их толстенькими мышцами – хорошее ложе для гранатовых зернышек. В конце концов, попки – это тоже люди, чем они хуже других органов? Вот таким образом мой плод получил благословение вечных богов.
Она стала иногда терять сознание, что было не так плохо. Без сознания мы мчимся с Марком прямо над водой. А мимо, как звездные тучи, проходят Эгейские острова. Марк молотит своими ножками и практически тащит меня над водой. К сожалению, начинаешь задумываться, что такое «звездные тучи», и сознание возвращается. Ты слышишь, как над тобой звучат мужские голоса. «Сделайте что-нибудь, Опост, спасите ее!» – говорит один. «Обоих можно спасти только кесаревым сечением», – говорит другой. «Я уже не думаю об обоих. Спасите ее, без нее мне конец!» – «Я делаю это не для вас». Она говорит обоим: «Привет!»
– Наталья Ардальоновна, вы не боитесь хирургических вмешательств?
– Я ничего не боюсь, доктор, – отвечает она как здоровый человек и говорит правду. Она не боится ни высоты, ни глубины. Вот Марк тащит ее вдоль гряды островов в этих звездных тучах – она и этого не боится. Она за себя ни капельки не боится. Она боится только за своих: за Славку, за Марка, за ребят из «Эр-Гора», за любимую одноклассницу Милку Штраух, ну еще кой за кого, ну, скажем, за гуся Абрашку Шумейкера, за дурацкого гения Гватемалу, за петушка Фамю, барона Иваныча, или как его там, за старого фантазера Стаса Ваксино, ну еще за пару-другую туристов ее жизни, за Жеку, за Коляна, за папочку и мамочку, которые так и не появились в этой повести – а чего им здесь делать? – а за себя она не боится.
– Понимаете, Наталья Ардальоновна, – доносится голос из-за горного хребта Анатолии, – ваш Марк почему-то достиг непредсказуемых размеров. К трехмесячному сроку он полностью созрел. К тому же он расположен ножками вперед и сильно вбок, то есть по диагонали в северо-западном или юго-восточном направлении. Если мы будем стимулировать роды доступными нам средствами, включая такое древнее, как наложение щипцов, может произойти разрыв вашей, увы, столь истонченной матки, а за ней стоит тысячерукое-тысяченогое-тысячеязыкое чудище, именуемое в просторечии перитонитом, что может привести к летальному исходу.
– То есть к погружению в Лету? – улыбнулась она. – Я этого не боюсь.
– Ах, любезнейшая моя Наталья Ардальоновна, как я ценю ваш юмор, евхаристо, евхаристо! Вы достойны своего титула «Женщина Двух Столетий», – гудит дартаньячный, огюстообразный дипломированный голос. А рядом выкарабкивается из-под камней другой, пронзительно любимый вокал: «Спасите, спасите, спасите ее!» Он звучит так, как никогда не звучал в жизни, в нем звучит такое чувство, какое никогда не предполагалось, но подразумевалось; иначе бы не полюбила.
Кто-то, кудесник, скользит десятью пальцами – каждый из них профессор акушерства – по вершине плодородия с ее раздутыми синими реками. Под этими пальцами на филиппинский манер расступается кожа. Не больно, не страшно, крови нет. Пальцы уходят глубже и разделяют ткани, похожие на ломтики лососины. Между ними просовывается уморительно тонкий и длинный господин катетер. Он начинает с хлюпаньем, жутко смешно отсасывать почтенное собрание по имени экссудат. И вот она, пресловутая истонченная мадам стенка матки. И наконец – нашего полку кесарят прибыло! – появляется Марк. Его выгребают, вылущивают, вытаскивают, как в марте в Пенсильвании вытаскивают из норы сурка, чтобы предсказал весну. «Аа- ппч-хи!» – и он здесь, в этом мире. Все-таки не разминулись, хоть на миг повстречались. «Будь здоров, Марк!» – говорит она. «Спасибо», – отвечает он и ножками уже выделывает па ламбады. «Спасите! Спасите!» – доносится вечно любимый мужской вокал.
Однажды Славка решил обмануть охрану и отправился на Акрополь, едва полная луна утвердилась на небосклоне. Он ехал по пустой дороге и бормотал что-то под нос, не отдавая себе отчета, что обманывает не столько охрану, сколько самого себя. Невыносимо, когда тебя мониторит структура даже в самые интимные минуты жизни, бормотал он. Невыносимо, когда тебя узнают даже встречные бегуны на греческом острове. Этот двухтысячелетний стадион появился в твоей жизни для того, чтобы ты там в полном одиночестве пробежал по самому краю, ну а если свалишься там в другое пространство, значит, так тому и быть.
Достигнув вершины, он оставил там тачку и спустился к руинам. Стадион был глубоко внизу, но дальше он не пошел. В тени одной из уцелевших колонн храма Аполлона Пифийского он долго сидел, ни о чем не думая и ничего не пытаясь предпринять. В душе его зрела уверенность, что в эту ночь он сделает только то, что ему предназначено, что судьба сейчас не нуждается в его рывках, что все за него продумано заранее.
Третьего дня, проезжая на малой скорости по Гончарной улице в Москве, он увидел странную процессию: вели порченых детей. Простые женщины, одетые в свое самое лучшее, чистое и приличное, за руки влекли куда-то довольно уже больших дитятей, но те не хотели идти. Они визжали, пытались вырваться, даже влеплялись в стенки, но женщины с застывшим на лицах выражением отчаянной решимости еще крепче сжимали пальцы и влекли своих чад вперед.
– Что происходит? – спросил президент «Эр-Гора».
Один из охранников, Боб, предположил с каким-то виноватым смешком:
– К мощам, видно, ведут приложиться, Мстислав Игоревич. Исцелить хотят своих бесноватых, однозначно.
Вскоре все выяснилось. Перед воротами Афонского подворья стояла огромная очередь, все в аккуратно отглаженной бедной одежде. Многие и здесь были с детьми, но не бесноватыми, а смиренно болезненными. Внутри подворья, в церкви, были впервые в Москве выставлены к доступу мощи святого Пантелеймона Целителя.
Слава вышел из машины и подошел к толпе. Только вчера вечером он был на телевидении в одном из популярных ток-шоу. Он поймал на себе несколько узнающих взглядов, но заметил, что, узнав его, люди тут же опускали глаза: присутствие «олигарха» в толпе пилигримов, очевидно, казалось им неуместным, если не греховным.
Чуть поодаль от очереди, вдоль стены лепились монашки с деревянными ящичками для подаяний на храм и на нужды благотворенья. Слава подошел к одной из них и засунул деньги в прорезь, явно не приспособленную для таких серьезных вложений. Женщина посмотрела на него с неприятным отчуждением, но поклонилась. Он почему-то не мог от нее отойти.
– Что вам нужно, господин? – спросила она смиренно, но недружелюбно.
– У моей жены послеродовой… ну… послеродовая горячка… Вы можете за нее… ну… помолиться? Сестра?
Она категорически уклонилась от слова «сестра»:
– Вы православный, господин?
Он стоял, не зная, что сказать. Вдруг он узнал эту монашку. Когда-то она была актрисой модного театра, грешницей московского людоворота. Она протянула ему листок с типографским текстом. Он сунул его в карман и пошел к своим «пацанам».
Теперь, сидя в тени одной из четырех колонн, оставшихся от языческого храма, он развернул эту бумажку и положил ее под щедрый свет луны. И сверху укрепил осколок мрамора, чтобы не сдуло. Этот текст он уже знал почти наизусть. Он шел под заголовком «Таинство покаяния». Еще из нескольких камешков он сложил маленький крест. Какой: православный, католический? Разве это важно, главное – попросить отпустить прегрешения, вольные и невольные, смиреннейшим образом, как последняя подбитая тварь, умолить: оставь мне, Господи, мою девочку, мою единственную любовь!
Склонившись к листочку, он шептал: «Пошли мне, Господи, свой Небесный Огонь, попаляющий наши грехи! Позволь мне очиститься покаянием! Прости мне мою суету и нередкое подончество мысли, прелюбодействие словом и делом, помышлением, зреньем и слухом, осязанием и всеми моими чувствами, гордость и небрежение к молитве, маловерие и сомнения, прости и сохрани жизнь моей жене Наталье! Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного…»
И так он прочел весь Цареградский Символ Веры, а потом «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся», и «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных Отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь». Он хотел уже начать чтение молитвы последних Оптинских старцев, но в это время почувствовал себя окруженным чьим-то вниманием. На освещенных луной развалинах то тут, то там сидели молчаливые созерцатели его одинокой мольбы: вороны и мышь, волк и баран, и пара лебедей кружила над ними. В то же время одна из колонн превратилась в неизреченную данность, ближе всего напоминающую столб света. Колебаниями этого света она вступила с ним в диалог.
Человек, ты опасно приблизился к нам; понимаешь ли ты это?
Прости, великий бог, что творю молитву Христу в твоем храме.
Кажется, ты не совсем понимаешь, что говоришь. Мы все были распяты вместе с Христом; это ты понимаешь?
Славка молчал, боясь разрушить мгновение.
Ступай домой, к своей жене, человек, вы не расстанетесь никогда.
Луна закатилась за тучу, померкла неизреченная данность Аполлона, вороны протрубили, волк подвыл, баран проблеял, пискнула мышь, и только чета лебедей не проронила ни звука.
Мальчик развивается удивительно быстро. Уже через месяц приходится ему говорить «Вынь руки из-под одеяла!», и он, удивительный разумник, можно сказать, Марк Мстиславович Горелик-Разумник (по аналогии с известным писателем), немедленно выкладывает свои лапки поверх одеяла и лежит с хитрой улыбкой.
Между тем празднества по случаю рождения наследника «Эр-Гора» продолжаются по всей планете. Султан Брунея для этой цели откупает Соломоновы, или Натановы, острова. «Женщина Двух Столетий» – ей сейчас на вид восемнадцать, на вкус и еще меньше – в центре внимания. Где бы она ни появлялась, тут же на водные глади спускается из поднебесья стая золотистых гусей. Молодежь повсюду танцует под ее новый хит «Праздник с Рокфеллерами».
А Славка снова, как в прежние годы, полон юмора и легкости. Проводит повсюду конференции по охране атмосферы, по внедрению негрязной энергии, по раскручиванию человечества для перехода на новый уровень и всякий свободный день норовит провести с семьей на острове Родос, чье имя, вы правильно догадались, созвучно со словом «роды».
Однажды – Марку в тот день исполнилось три месяца – ужинали все вместе, всем «Эр-Гором» – чем боги послали, то есть нектаром и амброзией. Солнце садилось за западные холмы. Турция за восточным проливом была видна до последней каменной складочки.
– Мама, можно тебя на минуточку? – послышался голос из детской.
Она впорхнула, вся в легких фисташковых одеяниях.
– Что скажешь, чайлд?
Ребенок сидел в позе роденовского «Мыслителя», но смотрел не вниз, а в окно, наполовину поделенное между морем и небом. Две голладские няни в накрахмаленных рогатых чепцах стояли в углу.
– Отошли их, – попросил Марк (он предпочитал говорить по-русски, хотя, конечно, мог и по-голландски). – Мне нужно сказать тебе несколько слов наедине.
