— Замечательно! Папа, спасибо тебе!
— Не стоит, — сказал папа. — Я очень рад, а то я всё боялся, что будут велики.
— Что ты, папа, как раз мой номер! Ну, в крайнем случае, можно ещё шерстяные носки поддеть, ещё даже лучше будет…
— Давай, Владик, убирать со стола, — сказала мама. — Феня сегодня выходная.
— Погоди, мама, сейчас.
Владику не хотелось снимать коньки, и он всё топал ими по паркету. А мама стала метёлочкой смахивать со стола крошки. Она подобрала табель, который всё ещё лежал на скатерти, и протянула Владику:
— На, спрячь свои «показатели»…
Владик взял табель, сел на диван, заглянул в тоненькую книжечку и долго смотрел на лиловую тройку. Потом он посмотрел на свои ноги, вздохнул, нагнулся и принялся медленно расшнуровывать ботинки. Вот он снял один ботинок, другой, нашёл толстую бумагу с надписью «Центральный универмаг», старательно завернул в неё коньки и в одних чулках прошёл к папе:
— Папа, можно к тебе?
Папа лежал на диване и читал газету.
— Что скажешь, Владик?
— Папа, вот что… — заговорил Владик запинаясь. — Ты, пожалуйста, папа, ну спрячь их где-нибудь… у себя…
Он протянул папе завёрнутые в бумагу коньки.
Папа опустил газету и в упор посмотрел на Владика:
— Ты что, Владик?.. Они что же, нехороши тебе?
— Нет, папа, при чём тут нехороши… Только мы ведь с тобой уговорились: не ниже четвёрки… Так что ты лучше возьми их. А когда я исправлю, тогда…
Папа тяжело повернулся на диване:
— Что ж, ты, пожалуй, прав. Положи их вон туда. — И он показал на письменный стол.
Владик положил свёрток в ящик, закрыл дверцу и сказал:
— Только ты, папа, знаешь, на всякий случай запри, а то вдруг я ещё не выдержу…
— Это не стоит, — сказал папа.
Но Владик уже не слышал его. Он захлопнул папину дверь и в одних чулках убежал к маме на кухню помогать.
Девятая глава. Лучшие люди
У Пети Ерошина тоже вышел серьёзный разговор из-за отметок, только не с папой, как у Владика, а с мамой. На весь пятый «Б» всего было две двойки, и обе — у Пети Ерошина. Одна по русскому письменному — за диктант, а другая — по истории. Кира Петровна, когда отдавала ему табель, сказала:
— Способный ты парень, Петя, только матушка лень тебя губит. Подтянись, пока не поздно.
Петя взял табель и, не глядя в него, засунул в портфель. Две двойки… Чего ж тут подтягиваться! Тут уж подтягиваться нечего… Насвистывая сквозь зубы «Удар короток, и мяч в воротах», он с независимым видом зашагал домой.
Обычно он возвращался домой вместе с Владиком, потому что они жили в одной стороне. Но после ссоры из-за кинжала недавние друзья перестали разговаривать. В классе они хотя и сидели попрежнему рядом, но друг друга как будто не замечали. Когда надо было, и Петя и Владик обращались к сидевшему впереди Лёне Горшкову:
— Лёня, скажи Петьке, пускай вернёт резинку.
— Лёня, скажи Владьке, пускай книжку принесёт.
Так и разговаривали через «переводчика».
Вот почему Петя сейчас из школы шёл один. У каждой витрины он останавливался. Сегодня они выглядели по-особенному. Всегда в окне видно, чем магазин торгует, а сегодня все витрины убраны красной материей, портретами, чертежами, моделями и большими красными тройками. Петя шёл не спеша. Торопиться некуда. Ему хотелось отдалить встречу с мамой.
Мама работает сновальщицей на комбинате «Трёхгорная мануфактура». Петя там был в прошлом году с экскурсией. Они обошли тогда все цехи. В сновальном цехе он увидел маму. Она стояла у станка в синем халате и красной косынке, а перед ней без конца тянулись прямые, как струны, нити и наматывались на большой сновальный вал. Мама зорко следила за светлыми, серебристыми нитями. Чуть какая ниточка оборвётся, она быстро и ловко особым ткацким узелком связывала её.
— Мама! — позвал Петя.
Но в сновальном цехе шумело множество станков, и мама не услышала Петю. Он знал, что все ткачи из-за постоянного шума туговаты на ухо, и крикнул погромче:
— Мама!
И тут наконец-то мама услышала, оглянулась и кивнула Пете головой, а пальцы её в это время завязали крохотный узелок.
Мама работала хорошо, и ей хотелось, чтобы её сын тоже хорошо работал. Конечно, эти двойки маме не понравятся. Немудрено, что Петя еле-еле плёлся домой.
Но как тихо он ни шёл, всё же в конце концов пришёл. Мама уже была дома. Она расправляла ворсистый, с красным кантиком половичок на только что натёртом полу. На столе лежала новая скатерть с острыми складками. На окнах белели отглаженные занавески с крупной мережкой.
Петя разделся и степенно прошёл в комнату.
— Чур, ноги вытирать. Вот так, — сказала мама. Она выпрямилась и поправила волосы. — Заходи, сынок. С праздничком тебя!
— Спасибо!
Петя молча прошёл по новому половику и бросил портфель на подоконник.
— Пётр, не бросай куда попало! — строго сказала мама. — Клади на место. Видишь, я убрала.
Всё так же молча Петя взял портфель и повесил его на гвоздь.
— Ты что это, Петя, вроде как не в себе?
— Нет, я в себе.
Он стал теребить мережку на занавеске.
— Оставь занавеску. Ты мне лучше скажи, какие отметки принёс, горе ты моё!
Петя стал смотреть в окно:
— Никакие я не принёс.
— Как так — никакие? Дай-ка портфель.
Петя подскочил к стене, сорвал портфель и спрятал было его за спину, но мама строго сказала:
— Дай сию минуту.
Делать было нечего, пришлось Пете подать маме табель. Она заглянула в книжечку и сурово скрестила руки на груди. Ей всегда хотелось, чтобы Петя стал инженером, учёным, изобретателем. Для этого надо, конечно, учиться как следует. Ерошина сама училась на курсах при комбинате и учила молодых ткачих работать лучше и быстрее. Но Петя, как на грех, не очень-то любил учиться. Это сильно огорчало его маму.
И сейчас, увидев в табеле две двойки, она сердито сказала:
— Что же мне с тобой, с непутёвым, делать? Опять хочешь весь год на тройке да на паре кататься?
— Ничего я не хочу кататься.
— Не хочешь? А это что? А это?.. — И она стала тыкать крепким пальцем ткачихи в табель. — Срам какой! Только фамилию нашу позоришь!
Это почему-то больше всего обидело Петю:
— Ничего я не позорю.
