– Ух ты, как здорово! – закричал Бобби.
Мужчина не любил Помещение 6. Слушать, как маниакально-депрессивный кенгуру без умолку рассказывает о своем прошлом, – такое доведет до психического расстройства и самого здорового человека Вот аист-шизофреник по соседству с кенгуру был намного спокойнее, к тому же сохранял достоинство, считал мужчина.
Когда речь пошла о Помещении 7, возникла внезапная пауза.
– В чем дело? – спросил я.
Мужчина удрученно схватился за голову. Он явно был сбит с толку.
– Как же я забыл. Получается, отель отпадает, и больница тоже.
– Но почему?
– Это заведение не может быть ни больницей, ни гостиницей, потому что в Помещении 7 находится пустыня. Однажды я потерял дорогу к выходу и совершенно заблудился там. Кончилось тем, что я проскитался трое суток в песках. Еще немного – и меня ждала голодная смерть. Понимаете, больница и гостиница, таким образом, исключаются. Было бы смешно ожидать, что там существует помещение с пустыней.
Он поник, опустив голову.
– Вам нравится ваша работа? – спросил я.
– Да, вполне.
– А как насчет постояльцев?
– С некоторыми возникают трудности, но по большей части они ребята симпатичные.
– Боюсь, не могу сказать вам, что у вас за работа Понимаю, как это мучительно – не знать, что у тебя за работа и чем ты фактически занимаешься. Да, это нелегко, но я действительно думаю, что вам лучше не предпринимать никаких решительных шагов для выяснения этого. Не надо форсировать события. В конце концов, кому, как не вам, знать о своей работе. Тут никто другой не поможет. И я не смог. Вам остается только спокойно продолжать работать на своем месте и сохранять тот образ мыслей, в котором вы пребываете в настоящее время. Боюсь, это все, что я могу предложить.
– Понял, – откликнулся мужчина. – Я попытаюсь. Но какого образа мыслей мне придерживаться в дальнейшем?
Когда он уже встал, собираясь на выход, я все же решился дать ему какой-никакой, а совет.
– Думайте сердцем, – сказал я.
– Думать сердцем, говорите? Я подумаю.
И мужчина побрел на свое рабочее место.
Ученики разошлись.
Я сидел в одиночестве в «классной», размышляя о событиях минувшего дня.
Не пытался ли я влиять на учащихся собственной системой ценностей и эстетических воззрений?
Оставался ли терпеливым и снисходительным?
Не покрикивал ли на них за недопустимые в классе слова?
Не представал ли перед ними всевидящим всезнайкой?
Шел ли с ними рука об руку к месту, от которого остается лишь шаг до «поэзии», не делая при этом ложных шагов в сторону?
В термосе оставалось еще немного фирменного кофе Книги Песен. Я допил остатки.
Смеркалось.
Комната постепенно тонула во мраке.
Сидя в кромешной тьме «Поэтической Школы», я стал размышлять о стихах, которые когда-нибудь напишут мои ученики.
Среди них, несомненно, будут прекрасные, пленяющие силой и простотой. Конечно, будут там и слабые, и вовсе безобразные.
Среди них окажутся и странные, и грубые, и маловразумительные, некоторые будут выглядеть просто чудовищными, другие разочаровывающими, или незрелыми, или инфантильными, другие же просто смешными или настолько уморительными, что их с трудом можно будет читать, чтобы не расхохотаться, некоторые будут строго придерживаться правил, другие же просто понятия не иметь, что какие-то правила существуют, некоторые будут вводить в замешательство, некоторые лгать, а некоторые окажутся чересчур претенциозными.
Среди них будет все что угодно, кроме хороших стихов.
Я встал и двинулся к выходу из классной комнаты.
Книга Песен, одетая в желтое «му-му», дремала в кресле-качалке, вытянув ноги перед собой. «Генрих IV» слегка перебрал и валялся у ее ног.
– Ня-ау, нья-а-а-у! – плакался «Генрих IV». В таком состоянии он даже мяукать как следует был не способен.
– А ну успокойся. Может, пора уже завязывать? Потом будет поздно, сам знаешь – с алкоголем шутки плохи.
«Генрих IV» сделал вид, будто не понимает, о чем говорят, и издал несколько продолжительных «му-о-о, му-о-о». Имитация коровьего мычания была коронной шуточкой «Генриха IV».
Упершись башкой в пол на манер быка на корриде и продолжая свой «мык», «Генрих IV» попытался атаковать мои ноги. Я посадил его под арест, бросив в плетенную из ивы тюрьму.
Еще некоторое время после того, как за ним захлопнулась крышка, «Генрих IV» продолжал взывать оттуда. Постепенно протест его от мычания перешел на откровенно собачий лай, а еще через некоторое время превратился в «кукареку». Вскоре петушиный крик оборвался храпом.
Я откинул крышку корзинки.
– Прости, – сказал я.
Это было жестоко. У меня всегда сжималось сердце, когда я с ним так поступал. В самом деле, будь я на его месте, если бы из-за меня погибли мать и все братишки-сестренки, серьезно сомневаюсь, ограничился бы я одним «мыканьем» и выпучиванием глаз, вступая в схватку с ногами хозяина.
Я приблизился к сладко посапывающей Книге Песен.
Ноги ее были вытянуты вперед, идеально ровно.
Руки аккуратно сложены на коленях.
Тут же лежала выскользнувшая книжка комиксов.
Книга Песен никогда не следила за сюжетом. Она просто листала страницы наугад, перемещаясь от сценки к сценке. Понравившиеся ей отдельные картинки она могла разглядывать без конца. Вот как она читала комиксы.
Книга Песен задремала на одной из любимых картинок.
Я осторожно глянул из-за ее плеча на сцену, разворачивающуюся под ее ладонями.
Я смотрел на спящую Книгу Песен.
Я положил руку поверх ее сложенных ладоней. Я хотел, чтобы Книга Песен знала, что я здесь.
Медленно, очень медленно Книга Песен просыпалась.
Сперва она заметила мою руку, потом пиджак, затем брюки и, наконец, после продолжительной, затянувшейся паузы заметила меня.
– А-а, – умиротворенно произнесла Книга Песен.
– Добро пожаловать домой.
Терпеть не могу трудные слова.
Когда я читаю что-то, написанное невнятными учеными словами, становится тоскливо. Просто трудно понять, к чему клонит автор.
Я не люблю трудные слова и все же время от времени сам ими пользуюсь. Господи, как же это тоскливо.
Мне нравятся слова простые вроде: «Добро пожаловать домой».
Мне нравится, если «Добро пожаловать домой» мне говорит Книга Песен, когда я возвращаюсь по вечерам.
