— Ради бога, говори скорее, что случилось? — воскликнула сестра в испуге: бывало и раньше, что брат захаживал в неурочное время, но так, среди глубокой ночи, он еще не заявлялся.
Фритьоф молчал, продолжая улыбаться.
— Да говори, что с тобой? Наконец тайна слетела с его губ.
— Я обручился… — еле слышно прошептал он и вдруг громко, счастливо рассмеялся.
— С кем?
— С Евой, конечно! Ева Саре и Фритьоф Нансен… Не правда ли, вместе это звучит чудесно?
— Поздравляю! Поздравляю!.. — горячо откликнулись сестра и зять.
Разумеется, они знали невесту; была она из довольно известной норвежской семьи. Отец ее, Микель Саре, сначала был священником, потом занялся наукой, стал выдающимся зоологом, много потрудился как океанограф, был профессором университета в Христиании. В роду его жены многие сыграли заметную роль в духовной жизни страны, особенно в развитии ее искусства. Так, например, брат жены, Вельхавен, был известным поэтом.
А сама Ева Саре? Нельзя было не залюбоваться ее гордой, холодной красотой, а кто знал ее ближе, говорил и о тепле, спрятанном глубоко в ее сердце, Она обладала хорошим голосом, училась музыке в Берлине, славилась как отличная спортсменка.
— Правду говорят люди, что ты познакомился с ней в лесу Фронеральм? — спросила сестра. — Увидел в снежном сугробе две барахтающиеся ноги с лыжами, а когда помог подняться, оказалось, они принадлежали…
— Девушке сияющей красоты! И я влюбился в нее сразу… — Нансен не подтверждал, что то была правда, и ничего не отрицал, он просто смеялся. Ему очень хотелось смеяться и говеем не от выпитого шампанского, которое зять поспешил принести из погреба, чтобы отметить столь торжественный случай, а просто оттого, что всякое напоминание о Еве Саре ему было необычайно радостно.
С решимостью человека, которого ничто и никто не может увести от главной жизненной цели, делая предложение Еве, он предупредил, что собирается отправиться в новое далекое путешествие. „Куда?“ — спросила она. „На Северный полюс!“ — ответил он.
Не легко было ему вымолвить эти слова, прозвучавшие как предупреждение, что не следует ждать с ним спокойного существования у теплого домашнего очага. Не зная обмана и хитрости в отношениях с людьми, он ме хотел скрыть от своей будущей жены своей самой заветной мечты.
И, разумеется, не легко было невесте еще до свадьбы дать согласие на долгую разлуку с будущим мужем. Все же она согласилась потому, что всем сердцем ощущала, с какой неодолимой силой стремится он воплотить мечту своей жизни.
Северный полюс… Два эти слова были постоянным сокровенным рефреном ко всем действиям Нансена еще задолго до того, как удалось ему отправиться туда — к самой северной точке земли.
Все было подчинено исполнению этой идеи. Уже вскоре после свадьбы, в августе 1889 года, он начал длительное лекционное турне по многим городам Европы и Америки. Стокгольм… Гамбург… Лондон… Нью- Йорк… Париж… Рассказ о путешествии в Гренландию и планах новой экспедиции к полюсу повсюду производил глубочайшее впечатление и всякий раз заканчивался восторженным чествованием.
Осенью того же года Нансен вернулся на родину и вместе с женой поселился у Марты Ларсен, служившей когда-то экономкой у его родителей в усадьбе Сторе-Френ. Здесь жил он и в ту хлопотливую весну перед защитой диссертации на степень доктора и когда готовился к Гренландской экспедиции. Вместе со старой доброй женщиной, знавшей его еще ребенком, он вспоминал минувшие дни своего детства. Так частенько они коротали осенние вечера.
Всю жизнь Нансен был почтительно внимателен к этой старой женщине. Характерно, что, будучи на „Фраме“ и прощаясь с землей на Югорском шаре, он писал Марте Ларсен: „Готовясь оставить это последнее место, откуда еще можно послать письма на родину, не могу не написать тебе несколько слов на прощание и не поблагодарить тебя за всю твою дружбу и доброту ко мне“.
Далее он называет эту дружбу „неутомимой“ и благодарит Марту Ларсен за постоянное внимание к нему и к жене. Как в этих строках отражается чуткое сердце Нансена! Даже в важнейшую минуту своей жизни он не забывает далекой маленькой старушки, бывшей служащей своих родителей.
Чтобы убежать от шума городской жизни и быть ближе к природе, Нансен решил поселиться вблизи Христиании, в живописной местности Люсакер, где в детстве он не раз охотился на диких уток.
Поначалу здесь был выстроен совсем легкий дом, с полом, настланным прямо на земле, отчего в единственной комнате этого скромного помещения царил такой холод, что зимой по ночам замерзала вода в умывальнике. Только неприхотливый к удобствам жизни Нансен мог терпеть эти спартанские условия. „В ту зиму он отучил меня мерзнуть!“ — говорила Ева Нансен.
В этом холодном, похожем на сарай помещении рождалась книга о Гренландии. Не без основания шутили: „Автору легко было писать — он воображал себя вновь на материковом льду“.
Загородный дом, где окончательно поселились супруги Нансены, находился среди густых деревьев на берегу фиорда, с которого открывался вид на открытое море. По предложению поэта Бьёрнстьерне Бьёрнсона новому дому в память прославленного эскимосского селения дали название „Готхоб“ — „Добрая Надежда“. Вся обстановка в „Готхобе“ была выдержана в национальном древненорвежском стиле. Лучшие артистические и художественные силы Норвегии часто собирались под крышей этого гостеприимного дома.
Счастливо текла жизнь в „Готхобе“. Обитатели его жили общими духовными интересами и в равной мере увлекались спортом. Однажды супруги Нансены даже встречали Новый год на лыжах. Нансен так описал этот эпизод:
„Это было как раз накануне Нового года в 1890 году. Ева и я поехали в горы немного проветриться и вот решили взобраться на гору Норе, на самую вершину, конечно. Переночевали мы в Ольберге, с утра что- то заленились и выбрались со двора только около полудня. Сначала мы не очень спешили, вот день-то и прошел. Трудненько добраться до вершины и летом, а зимой, когда дни короче, и вовсе надо было приналечь, да так приналечь, чтобы дойти туда засветло.
Снегу было масса, а проводника мы не взяли. Наконец подъем стал так крут, что пришлось снять лыжи и тащить их на плечах. Самый последний участок был уже совсем плох. Приходилось шаг за шагом вырубать ступеньки лыжной палкой. Я шел впереди, Ева за мной, и каждый шаг вперед, как писала в сочинении одна девочка, стоил двух шагов назад. Но все-таки вершины мы достигли!
Была уже ночь, мы шли безостановочно и не ели. Но провизии у нас было с собой вдоволь — смесь сыра с пеммиканом. И вот мы принялись за нее.
('Благодарите судьбу, что вас не угощают сегодня этой смесью!' — прервала здесь рассказчика его жена).
Мы сидели вдвоем на сугробе на самой вершине Норе, на высоте эдак 5 000 футов над уровнем моря. Мороз щипал нам щеки, мрак все сгущался. Пора было отправиться в обратный путь. Мы ринулись в ночную темноту. Я впереди, Ева за мной. Вихрем неслись мы по горам и скалам. Вдруг мне пришлось остановиться и крикнуть Еве. Скат стал слишком крутым для лыж, и оставалось одно: сесть да катиться на собственных полозьях. Такой способ спуска отзывается на брюках, но зато он вернее — особенно в темноте.
Понеслись. Ветер свистал в ушах, а снег так и колол их — нельзя ведь сказать, чтобы была оттепель. Вдруг в самый разгар нашего спуска у меня слетела с головы шапка. Пришлось мгновенно затормозить. Далеко вверху что-то чернело. Я добрался туда ползком, цап рукой и — ударился рукой о камень. Значит, шапка находилась где-то дальше. А! Вот она! Цап — и опять рукой о камень. Потом, куда ни посмотри — все шапки да шапки, а только хочу схватить да надеть — опять камень. Камень вместо хлеба — худое дело, но и камень вместо шапки не лучше. Нечего делать, пришлось пуститься дальше без шапки.
Последней миле просто не было конца, но брюки еще держались, и пришлось им выдержать до конца. Время от времени мы пользовались лыжами. Вдруг опять стало так круто, что пришлось остановиться. И вовремя — перед самым обрывом. Того, что называется направлением, для нас не существовало, мы знали только одно, что надо спускаться. Наконец я нашел русло реки — неважный спуск для лыж, особенно во тьме, на пустой желудок и тяжелую совесть. В сущности, это было ведь непростительным легкомыслием — мы рисковали жизнью. Но просто невероятно, как иногда выпутываешься; в конце концов мы благополучно миновали русло.
Выбравшись на дорогу, мы почувствовали себя совсем хорошо. Брели, брели, набрели на хижину. Мне
