Значит, по логике, там будут служить за идею. Логично? Еще как! Не случайно нищие русские солдаты всегда били сытых иностранных наемников. Потому что наши воевали за Родину, а те — за гонорар.
Историю Ноплейко изучал в общих чертах. Умные люди понимают вредность избыточной информации.
'Вот Голубков и попался, — аккуратно прокалывая дырочки на полях фото, улыбнулся Ноплейко. — Значит, сам же пишет о моральном перерождении и сам же с перерожденцами заигрывает. Комментатор хренов. А для чего заигрывает?
Понятно, что не ради Родины. Ничего, недолго тебе осталось умничать, профи гребаный. Всех вас САИП выведет на чистую воду. А потом, когда вы попадете в руки Ноплейко, он вам и объяснит, как надо с продажными контрактниками и их покровителями поступать'.
Профессионалов генерал очень не любил. И не только потому, что от них, если вникнуть, все беды державы. А и потому еще, что они наблатыкались, сволочи, на каком-то особом птичьем языке выражаться. Таком, что нормальному человеку и не понять. А то, чего не понимаешь, вызывает естественные чувства отторжения, неприязни и опасения. Ничего. Ноплейко покажет вам эту вашу стеганую графию...
Глава девятая. Плохой кролик из Мухи
Я пытался придумать, как бы вызвать из тени настоящего дирижера всего происходящего со мной в казематах у Полянкина, когда наконец опять явился Серега. Он пришел с новым подносом и забрал старый. На сей раз сервировка была небрежной. В супчике и в котлетах-биточках ощущался тот же привкус, который предшествовал приступу агрессивного секса. Замысел неясен: то ли привыкание вызывают, то ли новую провокацию затеяли, то ли еще что-то.
Тайны мадридского двора не мое амплуа, мне бы чего попроще: минометный обстрел, снайпер на господствующем чердаке, на худой конец — патруль, когда ты в самоволке с бутылками в карманах. А вообще-то подумал упростить ситуацию до подобной не столь уж мудрено.
Достаточно взять Михуила в заложники и так, держа его за яблочко, то ли рвануть отсюда когти, то ли сойтись нос к носу с тем, кто дергает за ниточки. Но супчика я все же с аппетитом отхлебнул, котлеток отведал. Пусть далеко не все, что принесли, я стал есть, по-дружески поделившись с унитазом, но все же и принятое должно было сказаться. Однако за мной долго не приходили. Минут двадцать пять. И все это время я чувствовал, будто в моем паху сжимается пружина. Уж я постарался, чтобы со стороны казалось, будто я опять до полной потери рассудка одержим сексуальным бешенством.
Продемонстрировать это было не слишком сложно: видать, хорошо наложилось снадобье подземных химиков на мою истинную сущность. Во всяком случае, на ее похотливую часть. И вот я уже готов, торчу, как гаишник посреди льдины на Москве-реке, а за мной все не приходят и не приходят.
Они что? Эксперименты на мне ставят, как на собачке Павлова? Так мой рефлекс уже, как говорится, буквально рвется из штанов! Может, им надо, чтобы я сам себя вручную обслужил? Кстати, непонятно: как можно привыкнуть, то есть воспылать страстью, к снадобью, от которого ощущаешь себя тупым голодным кобелем, которому цепь не дает дотянуться до сучки?! Между прочим, закрепление рефлекса предполагает удовлетворение потребности. Может, мне им тут короткое замыкание устроить, чтобы напомнить: держать в четырех стенах сексуально озабоченных людей по Женевской конвенции черт-те какого-то года не полагается?! Или пора раскурочить стальной карниз, на котором занавески висят, и самому их вшивый замок отпереть? Приди Серега минут на пять позже — он свое лиричное «Пойдем, а?» договорить бы не успел. Потому что трудно разговаривать, заглотнув собственный кадык. Но судьба его хранила, и я ограничился лишь тем, что, пулей вылетев в коридор, кровожадно спросил:
— Куда, твою мать, «пойдем»? И не умничай, пальцем покажи — так быстрее будет!
Ошалело отвесив челюсть, он ткнул пальцем в сторону того номера с телекамерами, от которого я давеча гордо отказался.
Дверь его была приоткрыта, и, влетев туда, я, не оборачиваясь на тут же щелкнувший за спиной замок, уставился на связанную красотку. Новенькая.
Третья. Старовата. Лет тридцать пять — сорок. Титьки висят плоско, кожа желтовата. Перепугана. Не плачет даже, а лишь тоскливо подвывает с противным, но неизбывным бабским: «Ой, дура я, дура... Ой, сволочи вы все, сволочи!» Мало того что волосы сальные и нечесаные, так еще и запахи: до двери потом шибает, будто не мылась от рождения. Я чуть не замахнулся, чтобы врезать ей за вопиющее пренебрежение гигиеной, но тут до меня дошел юмор ситуации.
Она ж не виновата, что она — не Ирина.
И надо сказать, что подобная острота ощущений была внове для меня.
Конечно, мне приходилось и раньше чувствовать запах женщин, но прежде внимание на этом как-то не концентрировалось. Даже если что-то и не нравилось, оно скользило мимо. Вероятно, снадобье на сей раз, без водки, обострило мое обоняние.
И не только его. Бросалось в глаза, насколько ей больно от суровой сцепки, теоретически возбуждающей зрителя, а практически вызывающей в нем омерзение, чуть-чуть разбавленное жалостью.
Нечто похожее я испытал как-то летом в Грозном — еще до всех дудаевских штучек с рабовладельческим государством Ичкерия. В общественном туалете возле рынка. Зашел, потому что приспичило. А там такая — буквально — куча, обставленная по периметру (местная специфика) бутылками с водой, такая вонь, что у меня разом все потуги пропали. С тех пор уверен: игры в независимость, как и то, что прикрывают словами о борьбе за целостность, — одна большая куча дерьма, обставленная бутылками для подмывания тех, кто ее наложил. И каковы же сволочи те, кто вынуждает людей подобное разгребать?
Не к столу будет сказано. Не прошу у пацифистов прощения за фекальные детали. Какая обстановка, такие и подробности. Пусть скажут спасибо, что не описываю, каково прятаться от пуль за обделавшимся трупом того, с кем на пару минуту назад мечтал попить пивка на Арбате.
Наслаждаясь такими ассоциациями, я достал ножик, заначенный еще во время торгов с Михуилом. Увидев в ее округлившихся глазах готовность к истошному воплю, предупредил:
— Сейчас шнур разрежу... — Мог бы и развязать, но лень было возиться, да и не нужен он мне в таком количестве.
Пока она, услышав мой голос, переваривала смысл сказанного, мои действия показали, что кричать уже незачем. Что не разрезал — отмотал, и по тому, как она кряхтела и ежилась, понял, что ей в этой позе недолго пришлось корчиться. Она больше изображала муки, чем их испытывала.
Любопытно... Я снял с нее обрывки веревки, подивился тщательному малиновому маникюру и, когда она опять уставилась на меня, теперь уже с недоумением, дал вводную:
— Брысь в ванную. Вымойся. И чтобы без халтуры, а то задницу ампутирую!
— Спасибо, — ошарашенно отозвалась она и, держась за стеночку, заковыляла в санузел.
Со спины фигурка ее смотрелась лучше. Упруго, хоть и в синяках, как лошадь в яблоках. В походке, несмотря на обстоятельства, ощущалась грация, бедра качались аппетитно, но я, давя в себе предвкушение, собирал веревки.
Один подходящий кусочек сунул в нагрудный карман рубашки, остальные положил в тумбочку.