— Номера какие на автобусе?
— Не знаю... Не останавливайся! Не останавливайся, я тебе все-все расскажу! — заверещала она, впиваясь в мои бедра.
Вот же гадство: тут такие дела, такая информация, а ей кончать приспичило. Но рефлекторно послушался, начал тешить ее, ворочая бедрами из стороны в сторону, и она заверещала без притворства, со всхлипами. Потом обмякла и — привычная история — по-домашнему, как своего, сонно попросила:
— Не надо больше, пожалуйста! — вывернулась из-под меня, легла на бочок, подтянув ноги к груди, и затихла. Мэнээс и есть мэнээс: я свое урвала, а ты хоть узлом завяжи.
Но в данный момент оно и к лучшему. Из меня от услышанного все сексуальные намерения как вымело. Голова наконец разошлась с физиологией.
Физиология торчала сама по себе, мысли роились сами по себе. Легонько шлепнув Марину по на удивление молодой заднице и как бы горделиво неся свой еще вздыбленный инструмент, я пошел в сортир — отлить, мол. Пока лил — спускал — полоскал, лихорадочно наводил порядок в голове, где все нагромоздилось, как в кошмаре.
Называется: убежал от опасности с кейсом.
Нет, если наградит Он талантом впутываться во все тяжкие, то это на всю жизнь.
Однако Михуил и, видимо, его шеф-военпред всерьез нацелились на деньги грузинских заговорщиков. А где деньги (а тут ведь не просто деньги, а очень большие), там сумма обстоятельств не для слабонервных. Значит, должны быть у них для меня спецсюрпризы. Химия химией, а военные больше верят в силовое воздействие. Вряд ли они ограничатся деликатностями. Так что главное для меня? Главный вопрос: где Ирина и кто она? Нет! Что я несу? Главное: будут ли они или грузины тянуть в эту кашу ребят? Случайно вышли на «MX плюс» или с конкретным прицелом?
Эх, сейчас бы сесть за стол и на листочке бумажки все упорядочить, разложить. Но не дадут мне на это времени, голого возьмут, прямо после акта... Голые да расслабленные сексом, резко брошенные на допрос, колются быстрее.
И точно в воду смотрел.
Дверь нараспашку: двое бугаев в камуфляже, сапожищами меня по ногам, руки завернули, потащили почти что на весу, я только попискивать и успевал.
Грамотно ломают. Есть у американцев такое выражение «Селф-мэйд-мэн» — человек, сделавший сам себя. Полное дерьмо. Не может человек сам себя сделать. Хоть при папе-маме, хоть при пробирке, а все равно чья-то помощь требуется. Другое дело, что одним эта помощь впрок, а другим мимо ушей.
После того как я в руках у чеченов побывал, мне на тренинг по пыткам, который Док усиленно рекомендовал, соглашаться очень не хотелось. Но все же дал себя уговорить, так что теперь вопил, брыкаясь, как учили:
— Стойте, сволочи!.. Отпустите, суки! Я вам глотки перережу!.. — В общем, изображал панику и ошеломление, старательно присматриваясь, куда меня волокут.
Волокли меня по коридору мимо номера, одарившего спокойной ночью, куда-то в новый для меня отросток бункера. Через три распахнутые стальные двери, все молчком, только пиная и руки на излом выворачивая. Втащили в просторную камеру, бросили под слепящей лампой на деревянное холодное кресло, кисти и предплечья притиснули зажимами, ноги тоже притянули к ножкам. И — ничего.
Только слепящий свет, холод пронизывающий и гулкая тишина.
Это мы тоже проходили.
Поэтому я пытался озираться, сыпал угрозами и проклятиями. А как еще вести себя напуганному психу? Я именно псих. Маленький, плюгавенький, напуганный и очень, очень слабый.
Вдруг из тьмы выскочила холеная рука с малиновыми ногтями и меня за яйца — цоп! И под выверт, от которого я криком зашелся, в ухо визжит незнакомый мужской голос:
— Как тебя зовут, покойник?!
— А-а-атпусти!
— Как зовут?! Щас кастрирую!
— Му-ухин!.. Олег! А-а-атпусти! — корчился и вопил я без всякой системы Станиславского. Вот Гамлета бы так, за гениталии, и спросить: «Быть или — не быть, сучонок?!» — все бы выложил и не маял публику три часа.
— Врешь, сволочь! Кто заказал перевозку?
— «Изумруд»!
— Кто там главный?
— Не знаю!
— Врешь, сволочь! Где взрывник, который ожерелье заряжал?! Кто он? Где прячется?!
Стоило ногтям сжаться еще на миллиметр, и все мои сексуальные проблемы окончились бы разом. Ну и черт с ними, лишь бы эта рвущая боль и одновременно эти тиски отпустили.
— Не знаю! Меня втемную зарядили! А-а-атпусти! — И тиски, даря блаженство, разжимались.
Как мало нужно для счастья. Но как оно коротко! Я и двух раз не успел вдохнуть полной грудью, как баба опять сжала свою лапу и все мое, бывшее в ней.
— У-у-у-у! — взвыл я.
А мужик опять завопил:
— Как ты сбежал от них?! Откуда?!
— У-у-у-у! — Вот сейчас я понимал Пастуха вполне: этих тварюг надо давить еще до того, как они получат малейший шанс появиться на свет!
Клянусь, что буду пристреливать любого, а главное — любую, которая... — У-у-у-у-у!
— Откуда удрал, мразь?
— Из Шереметьева...
И так далее. И тому подобное.
Выложил я им все, о чем знал наверняка, что это беды не прибавит, а потом мой мочевой пузырь, словно гася бушевавшую в паху боль, разрядился сам собой. Баба отдернула обмоченную руку. И, даже не врезав мне по роже, помчалась мыться-вытираться, а я, молча благословляя ее брезгливость, облегченно расслабился, выливая под себя остатки. За кругом света высокий мужской голос резюмировал:
— Пусто. Этот ничего не знает толком — шестерка.
Я возликовал — маленькая, голая, мочащаяся под себя Муха.
Но высокий голос и не подумал заткнуться на этом:
— Выбейте из него, как они держат связь с этим своим Пастухом.
— А на кой он нам? — высунулся на свет сутулый от мышц мужик, которого высокоголосый Катков назвал Барсиком.
— Пригодится. Знание — сила, слыхал? И еще узнай: говорил ли он Пастуху что-нибудь о Полянкине. В общем, все об их шайке-лейке.
От услышанного я бы еще больше сник, но дальше уже просто некуда было.
Потом меня били дубинками и спрашивали, потом опять били, порой не обращая внимания на ответы. Обсуждали услышанное и опять били. Сколько мог, терпел, чтобы хоть что-то понять из вопросов. Но если они планировали, что я буду терпеть долго, — крупно ошиблись. Когда кто-то во тьме очередной раз замахнулся, я, решив, что с меня хватит, тут же впал в отключку. И сколько бы они меня потом ни приводили в сознание, сколько бы ни замахивались, бить им приходилось в основном уже бесчувственное тело. Психотренинг стоил мне недешево, но, приходя периодически в себя, я превозносил его за сомнительную пользу, а Дока за мудрый совет.
Бильщики матерились, но в конечном счете бросили это дело. Списали свою неудачу и мою слабость на мой стресс и свой наркотик. Тем более что я и так много выложил: телефоны Пастуха, кодовые фразы и расписание связи. Я даже честно предупредил их, что ближайшую неделю Пастуха в Москве не будет.
У него, дескать, рабсила на лесопилке саботажничает, добиваясь повышения зарплаты.
Им эта информация, несмотря на абсолютную точность, почему-то так не понравилась, что кто-то из тьмы совершенно неожиданно наградил меня плюхой по загривку. Боль была такой, что я вырубился вполне традиционным самотеком, без всякого психотренинга.
Очнулся в своей самой первой камере. От боли, в которой барахталось мое
