специалистом по невозможным делам. Теперь он со своей ноющей и гноящейся раной был в десять раз здоровее Светы, мучившейся болью острой, выворачивающей тело, еще не притупившейся. Муха разобрал один автомат и разбросал его части так далеко, как мог добросить. Помпу с двумя последними зарядами он все же пожалел, хоть она теперь тоже плюсовалась к лишнему грузу, который, как Муха уже знал, будет давать знать о себе каждым граммом. Он знал также: через горы ему было не перебраться, а доставить раненую к ближайшему врачу нужно было безотлагательно.
Муха наметил следующий маршрут. Сначала спуститься к ручью. По ручью дойти до дивизиона. Затем обойти дивизион, стараясь не подниматься слишком высоко. Далее следовать по дороге, стараясь всячески избегать нежелательных встреч.
Он распластался по земле, помог Свете вползти к себе на спину и, скользя на животе по валунам, двинулся в путь.
Через полчаса такого передвижения ему стало казаться, что целых ребер у него не осталось. Но он, как мог, терпел. И все же привал пришлось делать, когда до ручья оставалось намного больше половины пути. Они допили остаток воды, Муха помассировал измятую грудь, Света вновь заняла свое место на Мухиной спине, и сползание продолжилось. До ручья они добрались только к вечеру. Воды напились до отвала, а вот с едой было хуже. Кое-что в Мухин мешок и Светин рюкзак подбросил заботливый Боцман. Но нужно было экономить. Если дело пойдет такими темпами, они будут выбираться еще неделю. После скромного ужина Муха занялся ранами. Вся надежда была на то, что вода горного потока не несет в себе синегнойной палочки. Другого дезинфицирующего средства у него под рукой не было. Муха промыл рану на Светиной ноге. Плохая была рана, тут без сильного хирурга рассчитывать хотя бы на частичное восстановление ноги не приходилось. Муха промыл ее и перевязал кривыми полосами ткани, нарванной из Светиной же футболки. Свое белье он давно пустил на бинты. Света кусала руку, стонала, но ни разу не вскрикнула. Когда Муха снял жгут, кровотечение возобновилось. Пришлось все же переждать какое-то время, держать жгут было дольше нельзя, могло начаться омертвение тканей. Зато собственные увечья Муху порадовали. Нагноение уменьшилось, края раны, некогда зашитой старым чабаном и потом разошедшейся, уверенно рубцевались. Бедро и вовсе почти не беспокоило.
Ночевка на голой земле придала сил Мухе, но плохо сказалась на Свете. Силы покидали девушку. Она даже не могла толком удерживаться на Мухиной спине. Передвижение вдоль ручья было не намного легче, чем по горганскому склону. Здесь тоже были сплошные камни, к тому же местами не округлые, как наверху, а острые. Попадался и бурелом, преодолевать который было хлопотно. Муха спускал Свету на землю, потом, упираясь плечами в поваленный ствол, поднимал ее и клал на дерево. Затем перелезал сам, снова взваливал девушку на спину и продолжал передвижение на четвереньках, стараясь не рассадить колени или руки. Труднее всего было обходить проклятый дивизион. Пришлось подниматься на склон, а там передвижение на четвереньках было невозможно — камни под коленом выворачивались из своих мест, били по суставу, колено не находило опоры. Пришлось снова ползти.
К концу дня Муха чувствовал усталость, но не болезнь. Видимо, организм, среагировав на экстремальную ситуацию, подключил скрытые резервы. А вот со Светой дела обстояли худо. Она была бледна, щеки ввалились, сквозь прозрачную кожу проступала даже синева. Еще день, и ее не спасти. Единственное, что вселяло в Муху надежду, был известный ему характер Пастуха. Командир ведь знал, что в горах остался раненый Муха и слабая девушка. Конечно, он не мог знать, что теперь и Света тоже тяжело ранена, но все равно он должен был, едва расправившись с другими неотложными делами, прийти на помощь сам или прислать кого-нибудь — Артиста, Боцмана все равно кого...
Пастух появился утром. Оказалось, что он ночевал через ручей, метрах в ста от них. Но и он, и Муха вели себя настолько тихо, как при устройстве ночлега, так и при утреннем подъеме, что, если бы с рассветом Света не потеряла сознание и не начала громко стонать, они могли бы и разминуться.
Боцмана вез немолодой смуглый дядька из местных. Вообще-то он возвращался в Делятин из-за перевала, куда ездил по каким-то коммерческим делам, но, очевидно, успех ему не сопутствовал, раз он так легко польстился на зеленый полтинник, предложенный Боцманом. Дорогой дядька заскочил домой сообщить жене о неожиданной командировке. Боцману показалось, что жена в это не очень-то поверила; после посещения родного очага дядька стал вдруг страшно разговорчив, причем главной его темой были невоспитанность и душевная черствость женского пола. Боцман надеялся вздремнуть, но пришлось из вежливости поддерживать пустой неинтересный разговор. Дядька скакал с темы на тему, доскакал до политики, поругал порядки, бытовавшие в здешних краях при владычестве Польши, обхаял большевиков, стараясь при этом не задевать москалей вообще, и наконец, обрушил лавину праведного гнева на порядки сегодняшние. Причем получалось, что при поляках было плохо, но хорошо, при коммуняках плохо, но жить можно, а сейчас плохо и плохо, и все тут. Боцман слушал вполуха, равномерно поддакивал да вполглаза поглядывал за дорогой.
Ехали не по трассе на Франковск, а тряскими грунтовками, не удаляясь от Карпат; по левой руке все время на фоне неба, перекрывая звездную сыпь, маячила их аспидная цепь.
— Я понимаю, шо хапают, — жаловался дядька, — так дайте же и простому хлопу жить по-людьськи. А той Кучма бу-бу-бу-бу-бу, — голос дядьки обволакивался ватой, и тогда Боцман включал автоматическое поддакивание:
— А! И у нас то же самое.
— Бу-бу-бу-бу...
— Да, конечно, конечно.
Наконец ваты стало так много, что дядька не мог больше сквозь нее пробиться. Боцман чрезвычайно обрадовался этому обстоятельству, пристроился поудобнее и проснулся только в Сколе.
Светало. С ближних гор спускался туман, но не доползал до долины, превращался в мелкую морось, прозрачную, но липнущую к лицу и моментально пропитывающую одежду. Боцман вылез из машины и поежился. Дядька подвез его к станции. Здесь хоть действительно была станция — и тебе здание вокзала с буфетом, камерой хранения и прочими вокзальными атрибутами, и целое поле объездных путей и тупиков. Эшелона он не увидел. «Ушел, — подумал Боцман, зевая. — Но где тогда Док?»
На всякий случай он побродил вокруг да около всех тех мест, где в принципе могло происходить такое событие, как формирование эшелона. Но ничего не обнаружил, промок до нитки и вернулся к вокзалу ожидать открытия буфета.
Спустя немного времени за буфетной стойкой уже суетилась румяная молодуха; развешивала промокший плащик, пристраивала на пышную прическу чепец. Боцман подошел к ней, когда решил, что она закончила личные дела и готова приступать к обслуживанию. По его желанию буфетчица сунула в ростер какое-то подозрительное варево в горшочке и включила чайник, чтоб приготовить кофе. Варево в итоге оказалось вполне съедобным, а вот кофе Боцману впрок не пошел. После первых же глотков у него побежала сетка перед глазами, скудная обстановка маленького вокзальчика стала выпадать из поля зрения, словно кто-то раз за разом проходился ластиком по карандашной картинке. Боцман вдруг почувствовал, что если попробует встать, то провалится в пустоту, пола он уже не видел. В боковом зрении, которое отказало последним, промелькнула буфетчица с выпученными глазами — она зажимала руками рот, чтоб не закричать, а с другой стороны, справа, там, где еще просматривалась дверь, появились смутные силуэты в камуфляже. У Боцмана хватило сил резко отмахнуть рукой в сторону первого, кто приблизился, но это было его последнее самостоятельное движение. Боцман грохнулся на холодный бетонный пол без сознания.
Цитадель
С утра по грунтовке, соединяющей дивизион с остальным миром, началось активное движение в обе стороны. Видимо, всполошились военные. Но мы двигались вдоль ручья, и нас им не было видно. Я нес Свету, Муха скакал сам, опираясь на палку. До трассы мы добрались только во второй половине дня. Здесь пришлось применять тактический ход.
Я со Светой спрятался в кустах, а ловить машину вышел субтильный Муха, не наводящий страха на водил. И когда частничек тормознул, я вылез из засады, загрузил Свету, сел сам, дал ему три сотни баксов и спокойно сказал:
— Во Львов.
Если бы понадобилось, я бы ему и ствол в затылок упер. Но не понадобилось.
В Делятине я мотнулся в аптеку и худо-бедно обработал девушке рану. Кровотечение прекратилось, повязка уменьшила боль, и Света очнулась. Я налил ей валерианы с бромом, и она проспала относительно
