БЕСПОЩАДНАЯ БОЙНЯ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА

Дрожа от холода, я проснулся на рассвете. Огонь за ночь погас. Туман и дым смешались. Мы возвращались в казармы.

Проезжали Моншау, и я вдыхал атмосферу мое­го старого города. Жизнь не была так уж тяжела, скорее я делал ее невыносимой в своем воображе­нии. Страдал из-за непримиримой вражды к воен­ной службе и войне.

В полуденном свете мы маршировали мимо озера Робертвилль, шли через горы по узким лес­ным дорогам, спускались в долину. Под буком и ольхой пробивал себе дорогу ручей, форель выска­кивала из воды, водоросли колыхались по течению, а на дне блестели полевой шпат и кварц. Мы подни­мались на крутые склоны к руинам замка и разбива­ли там, в разрушенном дворе, палатки между дики­ми фруктовыми деревьями и кустарниками.

Когда наступал вечер, мы взбирались на широ­кую башню, зажигали костер, сидели на каменном полу, подстилая под себя плющ, хворост, ветки ши­повника, пили местное вино или же опустошали бо­чонок пива. Курили и пели песни о солдатской жиз­ни, любви, военных походах и смерти. Это была ка­кая-то грустная и в то же время веселая музыка, которая, как мне казалось, звучала, когда я слушал армейскую симфонию Гайдна. Пламя костра танце­вало, звезды сияли, аромат лесов, бузины и ряби­ны поднимался к нам, ночной ветер разбивался о скалы и кустарники, а свет луны дополнял эту ро­мантичную ночь. Мы замолкли, и теперь в воздухе слышались только крики совы. Для нас это была пе­редышка после тяжелой дороги. В этот час я чувст­вовал себя в безопасности, окруженным друзья­ми. Я был всего лишь один из немногих, кто носил солдатский мундир, ничем не отличаясь от общей массы.

Таким образом, я на несколько часов в своем сердце стал таким же, как и все, солдатом. Я уже не ощущал в своем сердце протеста против уготован­ного мне в жизни жребия. Против всего того, что могло быть со мной на войне под маской солдата.

Я принял солдатскую участь, которая обусловлена послушанием и воспитанием. Я испытал вздох об­легчения, и душу мою отчасти оставили те мучения и страдания, которые одолевали меня ранее. Одна­ко втайне я все же мечтал только о возвращении домой, ко всему тому, что открывало мне ворота к романтике молодости и звезде свободы, а не к ору­жию и ужасам войны. Моя тоска по-прежнему бодр­ствовала во мне. Я продолжал ткать свой ковер пе­реживаний, и будущее лежало пока еще передо мной, спрятанным в запечатанном сундуке. Впере­ди рассылался далекий, далекий мир, который я еще не посетил.

Я жил в моей собственной империи, в мыслях о вселенной, в поисках Бога, в фантазиях, меч­тах, снах и гротеске, а также в раздвоенности ду­ши, страхе и отчаянии. И, конечно же, предпочел бы остаться дома, а не надевать на себя маску сол­дата.

Ночной дождь шумел по брезенту наших пала­ток, барабанил по листве. А на следующий день мы уже шли назад к источнику в Эльзене. Командно-штабное учение продолжалось. Мы упражнялись, шагая под знаменами, стреляя холостыми патрона­ми, и наша победа, конечно же, не подлежала со­мнению. Мы разгромили условного врага. Так же как в сводках вермахта сообщалось только о побе­доносных маршах и боях на окружение и о неверо­ятном числе пленных и трофеях в русском походе, где решалась наша судьба5. Тогда мы стали всего лишь пылинками в вихре времени, принимая уча­стие в гибели нашей империи.

Начало моих приключений ограничивалось пока

лишь предчувствиями, мечтами и видениями, ин­терпретацию которых я предоставлял наступающе­му времени, и быстро забывал о них.

Обгоревшие на солнце, изнуренные тяготами маневров, мы возвращались назад в казармы Кёльна. Каждый день мог поступить приказ на на­ступление.

Я был отпущен домой и стремился использо­вать все, что пока еще предлагал мне город: любов­ные приключения и книги, концерты, спектакли, варьете и молитвы в соборе. Я снова встречался с другом, снова пил за ночным столом вино в своей компании. В неизвестности и ожидании проходили дни. Я не волновался и ждал своего будущего со странным нетерпением.

Однажды я нашел свою фамилию в списке мо­билизованных. Оделся, собрал свои пожитки, по­прощался с родиной и отправился в мое большое русское приключение.

Теперь война настигла также и меня.

ПОЛЬСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ

На рассвете мы марширо­вали с ранцами, шлемами й винтовками к вокзалу6. Шел дождь, ранец давил на плечи, на душе было тя­жело. Вокруг царила атмосфера прощания. Женщи­ны на улицах утирали слезы на глазах, девушки подсмеивались над нами.

Мы погрузились и отправились в дальний путь.

Поезд этим бабьим летом мчался навстречу восходящему солнцу. Зной раскалил теплушки. Мы сидели на жестких, скользких скамейках. Тонкая, растоптанная солома покрывала пол. Наш багаж за­полнял углы вагона, а на дощатых полках лежала пыль. Винтовки и ранцы стучали в такт с шумом ва­гонных колес, которые пели свою песню на стыках. Хаос голосов, звуки пения, игры в карты, храпа и смеха не давал мне возможности размышлять. Я чи­тал, не понимая смысла прочитанного.

По временам мы сидели в дверях, опустив ноги наружу, глазели на деревни, пашни, леса и нивы проплывающей мимо родины, кивали девушкам и пели наши песни, пытаясь перекричать шум бивше­го нам в лица ветра.

Только в полночь мы засыпали на полках, качаю­щихся и колеблющихся по ходу поезда, видели сны

и просыпались ранним утром, когда еще едва-едва рассветало.

Я долго смотрел на равнинную страну лугов, фахверковых домов и разбросанных группами де­ревьев. Она иногда напоминала Дарсс. Города, де­ревни и поля оставались позади. Снова и снова попадались березы на железнодорожной насы­пи, среди овечьего помета и коровьего навоза. По­том появлялись небольшая роща, одинокое дерево, пыльная дорога, улица, ручей. Медленно изменя­лось лицо ландшафта.

Я не обращал почти никакого внимания на по­ведение солдат в вагоне, оставался спокойным, в каком-то странном равновесии. Когда я видел простых людей, работающих в своих садах или на полях, то думал о том, что еду в Россию, чтобы вое­вать, уничтожать посевы и урожаи, быть рабом вой­ны. Но при этом чувствовал какую-то свободу, ра­дость жизни. Это состояние возникало у меня под влиянием приближающейся опасности и близкого соседства со смертью. Боль прощания и уединен­ность печалили меня, и будущее снова стало пугать. Ничего знакомого и привычного меня уже не ждало.

Все же я не спорил с судьбой. С нетерпением ожидал я будущего. Я был еще довольно молод, чтобы оценить все новое, испытать привлекатель­ность поездки и предстоящих приключений, что опьяняло бы меня в мечтах и построении воздушных замков. Мало думал об опасности и смерти, меня больше интересовали предстоящие приключения. Разнообразие впечатлений и уход от привычного бытия наполняли меня непонятной радостью. Ме­ланхолические воспоминания чередовались с ре­альностью. Я уже не предавался печалям и заботам и удовольствовался радостью простого существо­вания. Я был одновременно и несчастен и радостен, словно пребывал в состоянии влюбленности.

Итак, я входил в волшебное пространство при­ключений. Это было началом большого путешест­вия.

Без сна прошла и следующая ночь. К утру мы подъехали к границе побежденной и вновь разде­ленной Польши. Равнина и дальние холмы рисовали картину скудного ландшафта. Поля со снопами, лу­гами и просыхающим сеном последнего сенокоса, маленькие деревни и низкие, простые дома. Забро­шенные сады между городами и широкие улицы в Лодзи, Кракове, Катовицах... Босые женщины с ко­ричневыми косынками на черных волосах и в вы­цветших от дождей юбках работали на полях. Бес­призорные дети в оборванных одеждах просили хлеба. Они бежали вдоль поезда, протягивая худые руки, или молча стояли, как символы голода и бед­ности побежденных. Их просьбы звучали на непо­нятном для нас языке. Мы не могли им помочь, так как сами питались скудно. Их бедность была нам чу­ждой, она проявлялась в другой форме, чем на на­шей родине, и мы едва понимали их. В Германии еще не знали голода, цены не повышались, и мы впервые встретили здесь людей с другим языком, других нравов, другого восприятия действитель­ности.

Я не видел здесь ни врагов, ни побежденных. Только иностранцев, и ничего не тянуло меня к ним. Глядя на них из мчащегося поезда, я не понимал их будней, их радостей и горя. Я даже не размышлял о них, чувствовал себя неважно и часто дремал.

В Кракове мы остановились. В полночь я стоял на часах, охраняя железнодорожные пути. Светили бесчисленные бледные звезды. Желтая луна появ­лялась и исчезала между облаками, становилась оранжевой и скрывалась в небе, посылая в послед­ний момент на землю какой-то зловещий свет, кото­рый постепенно исчезал во тьме. Я дрожал от холо­да, глаза слипались.

Вскоре поезд тронулся.

Утром мы прибыли в Ярослав7, новый погранич­ный город на реке Сан. Солдаты вышли из вагонов.

Сентябрьское солнце освещало платформу во­кзала маленького города. На другом берегу реки начиналось русское государство... Я сел на штабель из досок, устало подставляя лицо теплому солнцу, и смотрел на русских военнопленных, которые вели здесь работы. Бородатые лица, неряшливо спутан­ные волосы, пустые глаза и рваная красноармей­ская форма — все это создавало картину тоскливой печали. Пленные двигались лениво, неохотно. Ох­ранники кричали на них, били прикладами своих винтовок. Я не чувствовал ярости, глядя, как истяза­ли этих беззащитных людей, и не испытывал ника­кого сочувствия к ним. Я видел только их лень и уп­рямство, не зная еще тогда, что они голодали. Я ра­довался, что поездка заканчивалась и мы получали некоторую отсрочку. Более всего сейчас меня бес­покоила собственная участь.

Мы разгрузили вагоны и направились к казар­ме. Желтые дома с высокими окнами за пыльными деревьями создавали атмосферу солдатчины, служ­бы и беспорядка. Солдат разместили в пыльных уз­ких комнатах с клопами. Там нас сплотило общее голодное существование с тоской по далекой роди­не. А внутри каждый из нас оставался самим собой. Никакие мосты не соединяли одного человека с другим.

Изо дня в день мы выходили за ворота казармы, нагруженные ранцами, плащ-палатками, касками и винтовками. Следовали с песнями по асфальтиро­ванным улицам Ярослава и далее — к лесам и хол­мам. Пение и юмор позволяли нам забыть о голоде. Мы маршировали здесь, так как тогда не ожидали, что на войне получим совсем другие задания. Ходи­ли и в дождь и в жару. Когда ливни настигали нас, мы набрасывали плащ-палатки на каски. С них капа­ла вода, а с винтовок сочилась ржавчина.

Нередко по вечерам я отправлялся в город. Он не был чужд мне. Города не покинули мир, остав­шись на этом свете, и тогда я еще не видел разли­чия между ними. Это была скудная искаженная кар­тина немецкого маленького городка, без какой-ли­бо привлекательности, похожего на небольшие библиотеки. В трактирах здесь подавали очень хо­роший ликер. Я не хотел себя чувствовать солдатом среди побежденного народа, и это приводило меня к некоторой отчужденности, вызывая чувство стыда. Я часто думал, что несу ответственность за нище­ту здешнего народа, который повсюду встречал меня с оттенком незаслуженной ненависти. Я поку­пал фрукты и пирожки, чтобы разнообразить свою скудную трапезу, иногда музицировал на рояле или читал в солдатском доме, где была в нашем распо­ряжении довольно беспорядочно составленная биб­лиотека, затем я возвращался ночью с моими по­путчиками по затемненному городу. Мы сидели в дымных трактирах и пили красный приторный ли­кер. Смотрели вслед припозднившимся девушкам и женщинам, однако до знакомств дело не доходило. Меня привлекали светловолосые или темные, как цыганки, польки, однако я стыдился какого-либо проявления любви среди чужого народа, а пришед­шие в упадок бордели вызывали у меня только от­вращение. Эрос искал другие пути, проявляясь в наших солдатских шутках и непристойностях. Каж­дый, кто предавался своим воспоминаниям, вооб­ражал себя Казановой или Дон Жуаном. Только уме­ренность и скромная жизнь помогали нам справ­ляться с похотью. Так мы стали аскетами.

В большинстве случаев я оставался один в чи­тальном зале казармы, писал письма, сочинял эссе и стихотворения, заполнял свой дневник и пробовал себя, восстанавливая в памяти старинные легенды. От рассказов и фантазий я все чаще приходил к фи­лософии и мировым проблемам. Мы часто беседо­вали, и иногда эти беседы продолжалась до позд­ней ночи. Мы искали оправдание нашей судьбы. Но с каждым днем мучительная пустота заполняла ме­ня, так же как и тоска по родине, как скорбь заблуж­дающегося ребенка. В то время я одновременно по­глощал хлеб настоящего и рисовал для себя штрихи будущего.

Я был солдатом, как когда-то банковским чи­новником. Я рассматривал свой жребий как нелю­бимую профессию и таким образом выдерживал не­кую психологическую борьбу. Каждая перемена в жизни сначала очень тяжело давалась мне. Однако душа изобрела способ, с помощью которого мне удавалось преодолевать эти трудности. Я внушал себе, что будущее еще докажет мне свое преиму­щество. Я все больше отдалялся от действительно­сти и сознавал себя потерпевшим крушение и по­павшим на необитаемый остров. В свободные от муштры часы я уходил куда-то далеко от реальной жизни.