БЕСПОЩАДНАЯ БОЙНЯ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА

и отвергнутые уже давно спали. Моя комната превратилась в ост­ров; здесь в уединенности горел свет, здесь броди­ли мои мысли, мои вопросы к предкам.

В течение солдатских лет мое будущее было ре­шено. Из военной неразберихи определялась наша судьба, и формировалась собственная личность. Мы ждали этого будущего. Мы должны были сде­лать много и хотели, чтобы все дороги вели нас в активную жизнь. Судьба превратила нас в бесфор­менную глину, и мы должны были теперь вернуться к нашим друзьям, встречам, книгам и мечтам. Пока еще ничто не отличало нас друг от друга, ничто не говорило о будущей специальности. Скоро, однако, беспощадная жизнь оформила нас. Мы должны бы­ ли жить, избавившись от противоречий, научиться существовать иногда во враждебном для себя ми­ре, в борьбе за свою свободу и счастье. Война, ос­нова всему, готовила нам дорогу. Вопросы, связан­ные с будущей жизнью, возникали еще тогда, но мы надеялись на лучшее. Порядочность созревала внутри нас, ничего светлого и божественного не могли у нас отобрать, мы оставались верными зва­нию человека и гражданина. Наша сущность, скры­вающаяся ранее за маской, освобождалась от всего наносного и вступала в бытие, которое становилось нашей судьбой и в котором мы несли ответствен­ность перед Богом.

Таким образом, я понимал необходимость под­готовиться к новой для меня жизни. Солдатское время я понимал как крест, который мне придется нести. Я хотел жить свободно...

Моя мать проснулась. Она увидела свет в моей комнате, подошла ко мне и молча провела рукой по голове. Потом она ушла, и я снова остался один. Принес еще вина, наполнил стакан, медленно вы­пил, пытаясь успокоить учащенное дыхание.

Я не хотел в мои годы другой судьбы. Все мои внутренние силы отказывались впускать в душу чу­жое, враждебное. Будущее казалось адом, и готов­ность к нему не отгоняла страха и мучительных раз­думий. Только одна надежда на прекращение моих страданий помогала мне. Так как все прекрасное, возвышенное и чистое оставалось на нейтральной полосе, никакой Бог не мог помочь солдату. На по­лях сражения, в стрелковых окопах его душа умира­ла. Только смерть господствовала на войне. Все лучшее во мне должно было погибнуть, и упадочное настроение, казалось, это подтверждало, отвергая вроде бы прекрасные плоды. Когда я вернулся до­мой, перед зеркалом стоял уже другой человек, с разрушенной душой и телом. Потом я долго но­сил следы ожога смерти и вел ночные разговоры с мертвецами, веря в существование привидений.

Я выпил все вино в бокале. Голова раскалыва­лась, руки дрожали, сердце беспорядочно билось.

Еще не закончилась ночь, в которой я находил свой мир.

Жизнь не терпела слова «нет». Нельзя было жить прошлым. Я должен был принять свою новую судьбу. Я должен был учиться тому, чтобы принять гибель прошлого, отрицать свои действия в нем и мыслить теперь иначе. Забыть все, что происходило со мной. Жить или умирать — это решал не я, а то, как определит судьбу мое небесное тело. Никакое сопротивление, никакая воля не изменяла моего жребия. Жизнь продолжалась без моего содейст­вия. Я должен был только жить, и ничего более.

Я съел кусок хлеба и зажег свечу. В ее огне я сжег все листки, которые заполнил той ночью, от­крыл широко окно и выбросил пепел наружу.

С рассветом потухли звезды. День наступал, и жизнь продолжалась. Я словно проснулся. Мечты и всплывающие в душе картины рассеялись. Комна­та осветилась, и мое уединение закончилось. Бес­численные попутчики были на пути ко мне со всего света. Они несли факелы, черепа мертвецов и зна­мена. Их песня зазвучала в наступившей утренней заре. Как странствующие пилигримы, они ушли вдаль, и никому не известный, я шел с ними.

Мы сняли с себя маски и потеряли свои имена. Однако наша сущность осталась. На чужбине, в жиз­ни и страданиях формировалась наша личность, а в бессмертной душе приключения и путешествия ста­ли соседствовать со смертью, как и со светом. Ду­ша обращала вещи и явления в новую жизнь. Лемех плуга вспахивал поле наших душ. Это не зависело от нас, от счастья и горя, от смерти и жизни. Только судьба имела смысл в жизни человека. Мы росли и

мужали так, как подсказывала нам необходимость. Жернова страдания полировали неподдающийся кристалл, огонь войны очищал систему мира и бы­тия, а смерть вела в дорогу каждого из нас. Однако Бог всегда оставался с нами, как и наши звезды. Мы проживали жизнь так, как она нам подсказы­вала.

Теперь я был готов принять будущее как воскре­сение пред Рождеством. И я стал солдатом.

СОЛДАТ

Время приключений все же начиналось, хотя сначала война была только игрой. Летнее солнце, обожженные скалы и леса Эйфеля. Колосья и травы засыхали, луга пылали как огонь и покрывались пылью. Деревни и холмы мерцали в полуденном свете, пыль садилась на землю садов и мостовые улиц, гуляла по полигону Айзенборн4. Утренний туман покрывал ольху и листья берез на обочине дороги. Зной гнездился в хвойном лесу, и к вечеру тени деревьев падали далеко на землю. Не двигался ни единый стебелек, ни один листочек. Слышалось только стрекотание сверчков, испол­няющих на скрипке свою вечную музыку. Дышать становилось легко лишь тогда, когда наступала ноч­ная прохлада.

Я был уже в течение нескольких месяцев солда­том и надел на себя теперь маску воина с невозму­тимостью, горьким юмором и терпением. Я никогда не разделял представления о службе в армии и ее сущности так сильно, как теперь. И служил точно во сне. Неукоснительное исполнение приказов, тяготы службы не оставляли никакого следа в моей душе. Как лунатик, переносил я обучение, ходил строевым шагом, выполнял упражнения с винтовкой. Маши­нально изучал устройство пулемета и осваивал об­

служивание легкой противотанковой пушки. Такое абстрагирование от всего происходящего гасило во мне печаль и отчаяние, пустоту и страх, гнев и боль моих солдатских дней. Я не жалел своей уединенно­сти. Я любил ее, разве что заброшенность и беспо­мощность часто одолевали меня. По крайней мере, в душе я хотел оставаться таким же, как до моего призыва. Но это было нелегко. Все свои мысли я пытался отвлечь от предстоящего мне ужаса войны, но мне стоило большого труда преодолевать тяготы солдатской жизни. Однако я уходил в себя и как можно меньше вращался среди чужих людей. И все же старался не показываться каким-то чужаком в общей солдатской массе, разделяя образ жизни и сохраняя добрые отношения с моими невольными попутчиками. Я пытался сочетать в себе неизбеж­ное, стараясь не допускать однообразия будней в свое царство. Скоро я снова овладел уверенностью в себе и запасся необходимой иронией, чтобы без ущерба переносить солдатскую службу.

Я жил как во тьме. Всюду сидели на корточках привидения, и мои печальные размышления вызы­вали страх, разочарование и долгое страдание. Лучше всего было бы верить в счастливые сны, чем в те, что выражали неуверенность и сомнение. Без проблеска надежды я не мог жить. Все земное было вечным, лишь подвергнутым изменениями и пре­вратностями судьбы. Но в душе человека вечным не оставалось ничего. В своих снах я видел картины моего тайного становления, и если на несколько мгновений, как мне казалось, просыпался, то в этот момент подвергал себя внутренней ревизии. В дей­ствительности же я спал даже в этот краткий пери­од просветления, и все же все настоящее и благо­родное в этой жизни охватывало меня и волновало, наполняя какой-то могущественной силой и восхи­щением. Таким образом, я вновь возвращался к прошлому, к тому человеку, свободному от сомне­ний, которым я был перед войной. Все отступало перед этим возвращением к прошлому, даже если я уже не был в состоянии найти к нему дорогу. Иногда мне казалось, что я снова.могу вернуться к той, мо­ей собственной, жизни, такой, которая нравилась мне. И тогда я довольствовался маленькими радо­стями солдатской жизни, книге, бокалу вина, заду­шевной музыке и теплому вечеру в Эйфеле. Мне ка­залось, что жизнь моя складывается зачастую луч­ше, чем я ожидал, и спокойствие снова и снова возвращалось ко мне.

Жизнь в казарме и нездоровая обстановка на полигоне казались мне хуже войны. Школа жизни оказалась более серьезной, чем та, что была пред­начертана мне Богом. Металл, который выплавлял­ся из руды молодости, становился сталью, а я ис­полнял при этом роль наковальни. Моя рота стано­вилась боевым единством, а я в ней всего лишь песчинкой, вкрапленной в тело машины и лишь спо­собной бороться, нуждаться, выносить трудности и атаковать. А также послушно страдать, повиновать­ся и готовиться умирать для войны. Таким образом, пушечное мясо получало последнюю шлифовку. Ма­териал принимал его форму, а я все точнее и мас­терски примеривал на себя маску солдата. Я играл на этой большой сцене моей судьбы в отсутствие зрителей свою роль приспособленца к новой форме жизни. Птица Феникс сгорала, и я подбирал ее по­терянные перья. У меня было слишком много вре­мени на раздумья, и все существование проходило где-то внутри, а не на фоне происходящих событий. Но по мере того как железо ковалось, многое стало меняться. Я стал солдатом.

Туман белым дымом поднимался от лугов и по­лей. Я словно стоял теперь на краю своего мира, в чужой стране и среди чужих людей. Вечер опускал­ся на землю с серебристых облаков. Покой ложился на траву и кустарники как рядом со мной, так и в от­далении. Земля засыпала в тени, пару и в аромате. Тишина вновь ложилась на нее.

Я отставлял в сторону свою винтовку, чувствуя ногами влажную траву и мох. Мои сапоги станови­лись мокрыми. Я вдыхал в себя запах тумана и про­хладу сумерек, снимал стальной шлем, подставляя волосы ветру. Как нежные руки, гладил он мой лоб. Я с любовью и вниманием вглядывался в каждый цветок, в каждый камень, весь отдаваясь своим чув­ствам и внимательно прислушиваясь к дыханию природы.

Прошедшие месяцы обострили мои понятия красоты в малых простых и больших формах. Я смот­рел теперь на мир открытыми глазами. Пыль и грязь крупного города спадали с моих глаз как покрыва­ло, и передо мной вставало только его богатство. Летом я находил нечто обворожительное и прият­ное даже в чем-то неприметном. Цветок на обочине дороги благотворно действовал на меня. Лес в сол­нечном сиянии, сеть пауков в жемчужном ожерелье, бабочка и хоровод комаров в вечернем мире, жур­чание ручья и ящерица на горячей солнечной ска­ле — все это восхищало меня. Поникшие колосья пшеницы и склоненные от ветра головки маков тер­пеливо обучали меня законам времени, и их невин­ность срывала с меня маску солдата. Словно анге­лы, они утешали меня и искупали мои грехи. Но в то же время, как каждый голубь, каждый куст и дерево отделяли меня, как солдата, от войны, при всей любви к земле и ее благодати меня не оставляли мучительные терзания. Хотя моя утомленная душа пыталась сохранить равнодушие ко всему происхо­дящему вне ее, все же мне постоянно казалось, что какое-то насекомое своими щупальцами терзало меня и утрачивало веру в доброту мира. И я старал­ся отвлечь себя, наслаждаясь прохладой утренних часов, рассветом и пением птиц, словно страховал­ся от скорби и жестокости всего меня окружающего в этом божьем мире. Однако вечер уже не казался мне таким же легким, как жаркий день. В сумерках меня снова и снова охватывала тоска, подкреплен­ная тяжестью солдатских бед. И тогда я старался от­влечься, впитывая всем сердцем дыхание звездных ночей, колдовство лунного света, штормовой ветер с его постоянными дождями и вспоминал море.

И тогда самые простые проявления челове­ческого бытия: сон, кусок хлеба, родниковая вода, любезное слово, становились снова ценными для меня, и я принимал все, что выходило за пределы естественной потребности, как незаслуженную ми­лость.

Но той ночью тоска по моему прошлому охвати­ла меня, и воспоминания о молодости преследова­ли роскошными картинами. Я смотрел на свое буду­идее как на необтесанную глыбу мрамора. Внезапно перед моими глазами возникали мавританские тан­цовщицы, я видел сцену, слышал цыганское пение и ликующие голоса девушек. Опьянение и колдовство музыки Дионисия охватывало меня, и я проливал слезы о судьбе моей родины, оплакивая мой тяжкий жребий. Таким образом, я воспринимал свои пере­живания и старался проявлять терпение. Я не воз­держивался от спиртного, выпивал все до остатка и видел тогда в этом смысл и веление времени. Му­зыка и звезды были воплощением моей мечты...

В лесах Высокого Венна горело болото. Огонь пожирал торф под землей, угрожал лесам и паш­ням, высушенным летним зноем. Он вырывался из-под земли то в одном, то в другом месте. Лесорубы, лесничие и солдаты боролись с пожаром, а вечера­ми нас посылали к ним на помощь.

Дым поднимался над горным склоном. Запах га­ри проникал в долину; копоть ложилась на наши ли­ца и плечи. Прохладными вечерами мы поднима­лись в гору. Сумерки наступали рано. Гаснущие ог­ни время от времени вспыхивали на опушке леса, а выше в горах разгорались маленькие пожары, кото­рые мерцали словно ряды фонарей, поставленные здесь болотными карликами и духами и раскачи­вающимися на ветру.

Мы разбивали лагерь в сосновой роще на мяг­кой хвойной земле, сооружали хижины из ветвей, накрывая их белой материей от ветра, и поглощали заготовленные заранее бутерброды. Снаружи вы­ставляли караул. В наших укрытиях постепенно ста­новилось тепло от нагретой за день земли.

Я долго лежал с открытыми глазами. Звезды проблескивали в просветах ветвей, медленно пере­мещаясь над деревьями. Ветер шептал в кронах, роса покрывала траву, а туман поглощала земля. Это была моя родина, она виделась мне во всем: в траве, в хвойных иголках, в лагере, в небе над голо­вой. Не было никаких препятствий, которые отделя­ли бы меня от Бога и от окружающей природы. Я спокойно лежал на земле, чувствуя себя в центре мироздания.

К нам часто приходили валлонские лесорубы; они садились около меня, рассказывали о своей ра­боте, своих женах, о маленьком счастье побежден­ного народа, который никогда не понимал войны и с нетерпением ждал ее конца. К полуночи они проща­лись со мной, как со старым другом, и шли охранять свои дома от подземного огня. Я радовался. Я нико­гда не видел врагов среди чужих народов, для меня важен был сам человек, а не его национальность или происхождение. Они видели во мне не солдата, просто друга, одетого в мундир. Я находил врагов только среди моих соседей и в себе самом. В той личности, которая боролась с уготованной ей судь­бой и угрожала самому своему существованию. Я еще долго размышлял во тьме, пока наконец не погружался в сон.