Клуб радости и удачи

После того как Ян Чань рассказала мне эту историю, я стала всё видеть. Я стала слышать то, чего раньше просто не понимала.

Я поняла истинную натуру второй жены.

Я видела, что она часто давала деньги пятой жене, чтобы та съездила в свою бедную деревню, и слышала, как она подначивала эту глупую девчонку: «Покажи, покажи своим родственникам, какой богатой ты стала!» Конечно же, эти частые поездки напоминали У Циню о низком происхождении его пятой супруги и о том, каким глупцом он был, польстившись на ее грязную плоть.

Я видела, как вторая супруга с глубочайшим почтением кланялась первой супруге, и слышала, как она вопрошает, не иссякли ли у госпожи запасы опиума. И я поняла, почему первая жена потеряла свою силу и власть.

Я видела, каким страхом переполнялась третья жена, когда вторая жена рассказывала ей истории про то, как состарившихся младших жен выставляют на улицу. И я понимала, почему третья жена так пеклась о благоденствии второй супруги.

Я видела, как больно моей матери смотреть на то, как вторая жена покачивает Сюаюди на своих коленях, целует его и приговаривает: «До тех пор, пока я твоя мать, ты никогда не будешь бедным. Ты никогда не будешь несчастным. Ты вырастешь, чтобы владеть этим домом и заботиться обо мне, когда я состарюсь».

И я знала, отчего мама так часто плакала в своей комнате. Обещание У Циня купить ей дом — за то, что она родила ему его единственного сына, — было аннулировано в тот день, когда вторая супруга устроила очередное представление с самоубийством. И мама понимала, что она уже не сможет заставить его выполнить это обещание.

Я очень страдала после того, как Ян Чань рассказала мне мамину историю. Мне хотелось, чтобы мама накричала на У Циня и на вторую супругу, и на Ян Чань тоже и сказала бы ей, что она была не права, рассказав мне все это. Но у мамы не было даже права кричать. И выбора у нее тоже не было.

За два дня до Нового года по лунному календарю Ян Чань разбудила меня, когда за окном было еще темно.

— Быстро! — крикнула она, потащив меня за собой еще до того, как мое сознание включилось и стало отражать то, что видели мои глаза.

Мамина комната была ярко освещена. Едва переступив порог, я увидела ее, подбежала к кровати и встала на приступочку. Мама лежала на спине, поворачивая голову то вправо, то влево, а руки и ноги у нее дергались как у солдата, марширующего в никуда. А потом все ее тело вытянулось и напряглось так, словно она пыталась выбраться сама из себя. Челюсть у нее отвисла — я увидела, как распух ее язык, и она стала кашлять так, как будто пыталась выплюнуть его.

— Проснись! — прошептала я ей, обернулась и увидела всех: У Циня, Ян Чань, вторую супругу, третью супругу, пятую супругу, врача — все они были там.

— Она приняла слишком много опиума, — запричитала Ян Чань. — Врач говорит, что не может ничего сделать. Она отравилась.

И никто ничего не делал, все только ждали. Я тоже ждала, и время тянулось нескончаемо.

Единственное, что нарушало тишину, была песенка, которую играла на скрипке девочка из часов. И мне хотелось крикнуть часам, чтобы они прекратили эти бессмысленные звуки, но я молчала.

Я смотрела, как мама марширует в своей постели. Мне хотелось сказать ей слова, которые смогли бы успокоить ее тело и дух. Но, как и все остальные, я стояла рядом и не произносила ни слова.

И тогда я вспомнила историю про маленькую черепаху, предупреждавшую о том, что не надо плакать. И мне хотелось крикнуть маме, что от этой истории нет никакого проку. Слез было уже слишком много. Я старалась глотать их, но они набегали так быстро, что мои стиснутые губы разжались и я зарыдала в голос, все громче и громче, предоставляя всем присутствующим питаться моими слезами.

От горя я упала в обморок, и они отнесли меня назад, в постель Ян Чань. Поэтому в то утро, когда моя мама умирала, я видела сны.

Я падала с неба на землю, в маленький пруд. И стала маленькой черепахой, лежащей на дне этого водоема. Я видела над собой клювы тысячи сорок, пьющих из пруда, они пили и пели счастливыми голосами, наполняя свои снежно-белые животы. Я горько плакала, слезы лились ручьями, но они всё пили и пили, и их было очень много, и пили они до тех пор, пока у меня уже не осталось слез и пруд не был осушен до последней капли.

Потом уже Ян Чань сказала мне, что мама, по совету второй супруги, хотела сделать притворное самоубийство. Ложь! Неправда! Она никогда не стала бы слушать эту женщину, причинившую ей столько зла.

Я знаю, что мама слушала только свое собственное сердце, говорившее ей, что не надо больше притворяться. Я знаю это, иначе зачем бы ей было умирать за два дня до лунного Нового года? Зачем нужно было так тщательно спланировать свою смерть, что она стала оружием?

За три дня до лунного Нового года она ела юваньсю, клейкие сладкие пирожки, которые готовят на праздник. Она глотала их один за другим. И я помню ее странное замечание: «Видишь, какая жизнь. Ты будешь давиться горечью, пока не съешь ее достаточно». Дело в том, что эти юваньсю были начинены каким-то горьким ядом, а не опиумом, не подслащенными семенами идиотского счастья, как думала Ян Чань и все остальные. Когда яд начал проникать в ее тело, она прошептала мне, что предпочитает убить свой слабый дух, чтобы укрепить мой.

Клейкое тесто удержало яд в ее теле. Удалить его оказалось невозможно, и поэтому она умерла — за два дня до лунного Нового года. Ее положили на деревянных носилках в холле. Погребальные одежды, в которые ее облачили, были куда богаче тех, что она носила при жизни. Шелковое нижнее белье, чтобы она не мерзла и без спуда меховых одежд. Шелковое платье, расшитое золотой нитью. Золотой головной убор, украшенный нефритом и лазуритом. На ногах у нее, чтобы облегчить ей путь в нирвану, были легчайшие шлепанцы с подметками из мягчайшей кожи, с двумя огромными жемчужинами на носах.

Придя посмотреть на нее в последний раз, я припала к ней всем телом. И она медленно открыла глаза. Я не испугалась. Я знала, что она может видеть меня и то, чего она в конце концов добилась. Так что я закрыла пальцами ее глаза и сказала ей всем своим сердцем: я тоже могу видеть правду, я тоже стала сильной.

Просто мы обе знали одну вещь: на третий день после смерти душа умершего возвращается сводить счеты. И в мамином случае это был первый день нового лунного года. И поскольку это был новый год, все долги к этому дню должны были быть уплачены, иначе на дом обрушатся бедствия и неудачи.

Поэтому в тот день У Цинь, преисполненный страха перед мстительным духом моей мамы, надел траурные одежды из самого сурового белого полотна. Он пообещал ее призраку, явившемуся в дом, что воспитает Сюаюди и меня как своих самых почитаемых детей. Он пообещал упоминать о ней в дальнейшем так, как будто она была его первой женой, его единственной женой.

В тот день я швырнула на пол ожерелье из поддельного жемчуга, которое мне подарила вторая супруга, и растоптала его у нее на глазах.

В тот день она начала седеть.

В тот день я научилась кричать.

Я знаю, что значит проживать свою жизнь как сон. Слушать и смотреть, просыпаться и пытаться понять, что же произошло.

И тебе не нужен для этого психиатр. Психиатр не хочет, чтобы ты просыпалась. Он велит тебе спать дальше, найти пруд и лить в него слезы. На самом-то деле он всего-навсего еще одна птица, насыщающаяся твоими страданиями.

Моя мама — вот кто страдал. Она потеряла свое лицо и старалась скрыть это. Но все, что она нашла, оказалось еще большим несчастьем, и в конце концов она уже не могла скрывать это. Больше тут нечего понимать. Это был Китай. Тогда люди так жили и так умирали. У них не было выбора. Они не могли