— Я думал, что уж такой талант, как ты, мог бы чем-нибудь здесь заняться, — не отставал Леопольд, и Остиан без труда услышал в его голосе завистливую нотку.
Кивнув, скульптор ответил:
— Знаешь, когда я вижу, что они тут устраивают, то у меня опускаются руки. А потом я их умываю.
— То есть? — не понял поэт, и Остиан понял, что Леопольд уже тепленький.
— Ну вот, например, посмотри на ту стену. Цвета словно слепой подбирал, а что до самой картины… Ну, я не против эротики в искусстве, но здесь-то откровенная порнография.
— Ага, — расплылся в улыбке Кадмус. — Здорово, правда?
Пропустив мимо ушей замечание Леопольда, Делафур продолжил критиковать новые веяния:
— Или прислушайся к этой жуткой музыке. Когда-то я восхищался талантами Беквы Киньски, правда. Но при звуках её нынешних «творений», мне мерещится, что какие-то мерзавцы подвесили за хвост кошку, и та дико воет да ещё и скребет когтями по стеклу. А скульптуры?! Я даже не знаю, что и сказать — они грубо сляпаны, непристойны, да ещё и недоделаны.
— Ну, тут я с тобой и спорить не стану, ты же настоящий эксперт в этом деле, — уважительно заявил Леопольд.
— Конечно, — согласился Остиан, и тут же поежился, вспомнив, от кого недавно услышал почти те же слова.
Шел обычный, ничем не примечательный день, наполненный привычным постукиванием его молотка и зубила. Делафур вновь постепенно пробуждал к жизни холодный мрамор, вызывая на поверхность то, что разглядел его талант в толще камня. Фигура воина в тяжелой броне шаг неторопливо проявлялась под ударами скульптора, откалывающего лишние кусочки, которым не находилось места в образе, созданном его воображением. Серебряные пальцы Остиана скользили по камню, аугментические измерители, внедренные под кожу, помогали отыскивать возможные каверны и критические точки, в которых один неверный удар мог сгубить весь его труд.
Каждое касание молотка, выверенное и аккуратное, делалось им с чувством инстинктивного уважения к тому, чей образ он воплощал в камне, и с любовью к самому мрамору, прекрасному детищу араратских копей. С легким стыдом Остиан вспоминал, как набросился на камень после унижения, устроенного ему Беквой Киньской, но после того он все же нашел в себе силы для самоуспокоения. Во многом Делафуру помог его труд, статуя, с каждым днем становившаяся все прекраснее. Его глаза, глаза истинного мастера, наполнялись теплотой при каждом новом взгляде на неё, как и всегда в тех случаях, когда Остиану доводилось видеть нечто красивое.
Отойдя на шаг от скульптуры, Делафур почувствовал, что в его, как всегда, захламленной студии находится посторонний. Обернувшись, он тут же увидел гигантского воина в пурпурно-золотой броне, держащего на плече огромную алебарду с позолоченным лезвием. Доспехи Десантника почти скрывались под извилистым орнаментом и украшениями, куда более богатыми, чем у обычных Астартес, а из боков шлема, выделанного наподобие клюва хищной птицы, словно бы росли крылья.
Сняв респиратор, Остиан уставился на ещё пятерых точно таких же воинов, входящих в двери студии и следовавшего за ними сервитора-носильщика, тащившего широкую платформу с тремя непонятной формы объектами, завернутыми в белое полотно. Скульптор немедленно признал в воинах знаменитых Гвардейцев Феникса, элитных преторианцев…
Фулгрима, вошедшего в двери вслед за сервитором. Остиан замер на месте, оцепенев при виде могучего Примарха. Повелитель Детей Императора был облачен в просторный темно- красный балахон с вытканными серебряным и пурпурным шитьем узорами. Бледное лицо Фулгрима казалось присыпанным пудрой, глаза были слегка подведены медной тушью, а серебряно-белые волосы заплетены в множество сложных косичек.
Делафур пал на колени и склонил голову, не смея стоять в присутствии столь прекрасного и совершенного существа. Да, и прежде Остиану случалось видеть Примарха Детей Императора, но быть рядом с ним, в одной комнате, ощущать на себе взгляд его глубоких темных глаз — подобного ему испытывать не доводилось. Скульптор почувствовал, что впадает в какое-то идиотское состояние. Он даже на какой-то миг забыл собственное имя и то, что делает в этой студии.
— М-мой Лорд, я…
— Пожалуйста, встаньте, мастер Делафур, — попросил Фулгрим, подходя к нему. В нос Остиану ударил резкий запах ароматических масел. — Гении, подобные вам, никогда не должны вставать передо мной на колени.
Делафур медленно поднялся на ноги и попытался взглянуть в глаза Примарху, но понял, что собственное тело не желает ему повиноваться.
— Можете поднять глаза, — улыбнулся Примарх. Остиан почувствовал, как мускулы шеи непроизвольно дернулись и заставили его вскинуть голову, словно стремясь поскорее выполнить просьбу Фулгрима. Голос Финикийца звучал словно прелестнейшая из мелодий, и, казалось, сам воздух наслаждался каждым звуком, слетавшим с губ прекрасного Примарха.
— О, я вижу, ваша работа не стоит на месте, — заметил Фулгрим, обходя глыбу мрамора и вырастающую из неё фигуру. — С нетерпением ожидаю завершения. Скажите мне, а кто же этот выдающийся воин, чей образ вы воплощаете в статуе? Он известен мне?
Остиан кивнул, все ещё не в силах обратиться к столь великому созданию.
— Кто же он? — повторил Фулгрим.
— Император, возлюбленный всеми, — наконец произнес Делафур.
— Император? О, это прекрасный выбор.
— Да, я решил, что этот мрамор просто идеален. Никто, кроме Правителя Человечества, не может быть воплощен в нем.
Кивнув, Фулгрим ещё раз обошел скульптуру, с закрытыми глазами и поглаживая мрамор, точь-в-точь как Остиан пару минут назад.
— У вас воистину необыкновенный дар, мастер Делафур — в этом обломке холодного камня можно почувствовать зарождающуюся жизнь. О, если бы и я был способен создавать подобные вещи!
— Мне говорили, что вы обладаете великим талантом скульптора, мой лорд.
Фулгрим с улыбкой покачал головой.
— Я могу высекать из мрамора красивые и даже прекрасные статуи, но вдыхать в них жизнь… увы. Подобное несовершенство заставляет меня скрипеть зубами от ярости на самого себя, и поэтому я пришел сюда просить вашей помощи.
— Моей помощи? — выдохнул Остиан. — Но… я не понимаю.…
Вместо ответа Примарх махнул рукой в сторону грузового сервитора, и один из Гвардейцев Феникса стащил покрывало, из-под которого показались три статуи, высеченные из светлого мрамора.
Положив руку на плечо Остиану, Фулгрим подвел его к платформе. Каждая из них представляла собой вооруженного воина, судя по знакам, вырезанных на наплечниках — ротного Капитана.
— Я вдохновился мыслью воплотить в камне образы моих лучших воинов, — пояснил Феникс, — но, стоило завершить скульптуру Третьего Капитана, у меня появилось странное чувство, говорящее о том, что им не хватает какой-то мелкой, но неимоверно важной детали. В чем же дело, мастер Делафур?
Остиан внимательно осмотрел скульптуры. Он видел идеальные и чистые линии, мельчайшие детали, до последней черточки передающие выражение лиц трёх Астартес. На мраморе не было заметно ни единой линии скола, ни малейшей неточности — статуи словно вылепили из мякгой глины, а не высекли из мрамора.
И несмотря на все это совершенство, Остиан не чувствовал волнения или восхищения, которые должно было вызвать столь чудесное творение. Да, скульптуры действительно выглядели идеальными, но… В них не ощущалась рука их создателя, не видно было, что он вложил в них частичку души, неясным оставалось, какие чувства испытывал мастер, что он переживал, создавая их. Словно какая-то машина Механикумов поработала над тремя глыбами мрамора по заложенным в неё чертежам.
— Они удивительно прекрасны, — выдавил наконец Делафур.
— Не стоит лгать мне, Летописец, — с оттенком угрозы в голосе произнес Финикиец. Остиан взглянул на Фулгрима, и выражение холодных глаз Примарха пробрало его до костей.
— Но что я ещё могу сказать, мой Лорд? Они и правда совершенны.
— Я хочу услышать правду. Она — как нож хирурга, ранит, но излечивает.
Остиан замер, тщетно пытаясь подобрать слова, которые не заденут Примарха и не оскорбят его действительно прекрасную работу.
Видя, в каком затруднении оказался скульптор, Фулгрим ободряюще похлопал его по плечу и сказал:
— Хороший друг — тот, кто указывает тебе на твои ошибки и недостатки, а не закрывает тебе глаза успокаивающими словами, или молчит, словно его пытают о скрытых сокровищах. Говорите свободно, Делафур.
Произнесенные мягким, почти нежным голосом, слова Примарха будто распахнули дверь в душе Остиана, и скульптор выпалил то, что вертелось у него на языке, не решаясь произнестись.
— Они кажутся… слишком совершенными, словно их создавали с холодной головой, а не с горячим сердцем.
— Как что-либо может оказаться «слишком совершенным»? — удивленно спросил Фулгрим. — И, кроме того, все прекрасные и славные вещи создаются именно после тщательного расчета, а не кое-как и наугад.
— Настоящее искусство не терпит холодного расчета, оно рождается в сердце художника, — разошелся Делафур. — И, даже если выверять линии точнейшими инструментами в Галактике, но при этом оставаться бесстрастным, то скульптура останется безжизненной.
— Знаешь ли, есть такая вещь, как совершенство, — огрызнулся Феникс, — и мы живем ради того, чтобы его достигнуть. Все прочее должно быть отброшено, в том числе и излишние страсти!
Остиан покачал головой, уже немного испуганный собственной смелостью и слыша растущий гнев в голосе Примарха.
— Простите, мой лорд, но художник, ищущий совершенства во всем, ни в чем его не достигнет. Сама суть нашего существования заключается в том, чтобы просто… быть людьми и не искать недостижимого.
— А с твоими работами что же? Ты не пытаешься сделать их идеальными? — раздраженно спросил Фулгрим.
— Людям свойственно искать совершенство там, где его нет, и терять при этом то, что лежит у них под ногами. В погоне за недостижимым легко упустить что-то действительно важное, — смело отвечал Остиан. — Если бы я пытался сотворить идеальную скульптуру, то никогда бы не сумел закончить её.
— Ну, в этом деле ты эксперт, — злобно бросил Примарх. Делафура внезапно охватил ужас, когда он понял, насколько сильно разозлил Финикийца. Глаза Фулгрима засверкали подобно черным жемчужинам, жилы на лбу и висках запульсировали от с трудом сдерживаемого гнева, и у Остиана от страха задрожали колени.
Слишком поздно он осознал, что единственной целью Феникса при создании скульптур или написании было достижение невозможного идеала, а вовсе не желание нести в мир красоту или выражать в своих творениях глубокие личные чувства. Слишком поздно он понял, что ласковые слова Фулгрима и его просьбы честно высказывать свои мысли — не более чем кокетство. Примарху не нужна была правда, единственное, чего он желал — услышать сладкую ложь признанного мастера, восхищенного его творениями, похвалу, в которой нуждалось его растущее самомнение.
— Мой лорд… — прошептал Остиан.
— Неважно, — ядовито прервал его слегка успокоившийся Фулгрим. — Кажется, я не зря поговорил с вами, и теперь больше никогда в жизни не прикоснусь к мрамору. Бесцельная трата драгоценного времени — что может быть хуже?
— Но, мой лорд, я вовсе не хотел…
Примарх отмахнулся от него, словно от надоедливой мошки.
— Спасибо, что уделили мне эти несколько минут, мастер Делафур. Засим удаляюсь и оставляю вас наедине с вашими несовершенными работами.
Окруженный Гвардейцами Феникса, Фулгрим покинул студию, а Остиан ещё долго не мог прийти в себя и трясся от ужаса, вспоминая, что он увидел в глазах Примарха…
