— Поняла? Больше никогда не будешь встречаться с Кумагаем?
— Да.
— Наверное? Обещаешь?
— Да.
Таким путем мы пришли к соглашению, удовлетворившему нас обоих.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В ту ночь мы разговаривали в постели с Наоми, как будто ничего не случилось, но, по правде сказать, по-настоящему я ее не простил…
Наоми уже не чиста. Эта мысль не только мрачной тенью лежала у меня на душе, но больше чем наполовину лишала ценности мое сокровище — Наоми. А главная ее ценность заключалась в том, что я сам воспитал ее, сам сделал ее такой прекрасной женщиной, только один знал каждую частицу ее тела. Наоми была для меня как бы плодом, который я сам взрастил. Сколько усилий я потратил, как много труда вложил, чтобы сегодня она цвела так пышно! Отведать этот плод — такова была закономерная награда за этот труд, никому другому не могло принадлежать это право, и тем не менее пришел какой-то совсем чужой человек, очистил шкурку и надкусил плод. Плод осквернен, и, как бы Наоми ни молила о прощении, прошлого не вернуть. На ее теле, бывшем для меня святыней, навечно оставили грязный след два вора. Чем больше я думал, тем больше скорбел об этом. Я не испытывал ненависти к Наоми, я ненавидел то, что случилось.
— Дзёдзи-сан, простите меня, — совсем другим тоном, чем днем, сказала Наоми, видя, что я молча лью слезы.
Все еще плача, я кивнул. Можно сказать «прощаю», но нельзя вернуть прошлого и нельзя подавить чувства горечи от сознания, что этого прошлого не вернуть.
Так печально закончилось наше лето в Камакуре, и мы возвратились в Омори. На душе у меня не стало спокойнее, воспоминания иногда всплывали, и отношения наши не налаживались. Внешне мы отлично ладили, но в душе я, конечно, не простил Наоми. На службе меня по-прежнему не покидала мысль о Кумагае, Меня тревожило, что делает Наоми во время моего отсутствия, поэтому каждое утро, притворившись, будто иду на службу, я тихонько пробирался к черному ходу и в те дни, когда Наоми ходила на уроки английского и музыки, шел за ней следом, украдкой читал письма, приходившие на ее имя; постепенно я превратился в настоящего сыщика Наоми, конечно, в глубине души смеялась надо мной, она молчала, но стала удивительно неприветлива.
— Наоми, — сказал я ей однажды вечером, глядя на ее злое лицо и тряся ее за плечи, когда она притворялась спящей (теперь я называл ее просто Наоми, не добавляя «сан» или «тян»). — Что это?… Ты притворяешься спящей? Ты так меня ненавидишь?…
— Я вовсе не притворяюсь. Я собиралась заснуть и закрыла глаза.
— Так открой же глаза! Нечего закрывать глаза, когда с тобой говорят!
Наоми нехотя приоткрыла веки: из-под ресниц на меня взглянули злые холодные глаза.
— Ты меня ненавидишь? Скажи прямо…
— Зачем вы спрашиваете об этом?
— Я это чувствую. Мы не ссоримся все это время, но в глубине души ненавидим друг друга. И это называется муж с женой?
— Я не питаю к вам ненависти. Это вы меня ненавидите!
— Как ты, так и я… Ты ведешь себя так, что я не могу тебе верить, оттого я все время сомневаюсь…
Наоми иронически фыркнула.
— Итак, я слушаю. В моем поведении есть что-то подозрительное? А где доказательства?
— Доказательств у меня нет, но…
— Вы подозреваете и у вас нет доказательств? Какая нелепость! Вы не доверяете мне, лишаете меня всех прав жены, отняли у меня свободу и при этом хотите, чтобы мы жили, как настоящие муж с женой! Разве это возможно? Вы думаете, я ничего не знаю? Вы читаете чужие письма, бегаете за мной по пятам, как сыщик!.. Я отлично все вижу!
— Я виноват, но после всего случившегося у меня сдали нервы.
— Что же мне делать? Вы обещали не вспоминать прошлое!
— Я прошу тебя, чтобы я успокоился, будь искренней, люби меня от всего сердца.
— Но для этого нужно, чтобы вы верили мне…
— Ах, буду, буду верить. Я уже верю!
Здесь я должен признать всю низость мужчины. Днем я еще пытался бороться, но ночью я уже не мог устоять перед ней. Вернее сказать, живший во мне зверь безоговорочно ей подчинялся. По правде сказать, я все еще не мог ей верить, и тем не менее этот зверь заставлял меня слепо ей покоряться, идти на любые уступки. Иными словами, Наоми уже перестала быть для меня сокровищем, которому я благоговейно поклонялся: из идола она превратилась в продажную женщину. У нас уже не осталось ни чистоты любовников, ни привязанности супругов. Увы, прежние грезы рассеялись! Вы спросите: почему же я по- прежнему был привязан к этой грязной, распутной женщине? Меня удерживали только чары ее тела. Падая, Наоми увлекала меня за собой. Ибо, отбросив мужскую честь, брезгливость, чистые чувства, забыв прежнюю гордость, я унижался перед продажной женщиной и не сознавал, насколько это постыдно… Больше того, я преклонялся перед этой развратницей и молился ей, как богине.
Наоми видела насквозь мое малодушие. Она понимала, что мужчина не властен бороться с чарами ее тела, что с наступлением ночи она победит меня, и днем выказывала мне удивительное равнодушие. Казалось, она продавалась мужчине только как «женщина», все остальное в этом мужчине ее нисколько не касается и не интересует, она вела себя, как чужой человек, случайно встретившийся в пути, молчала, а когда я обращался к ней, почти не отвечала. Лишь в случае крайней необходимости она говорила «да» или «нет». Мне было ясно, что таким способом она глухо сопротивлялась и выказывала глубокое презрение. Мне казалось, я читаю в ее холодном взгляде: «Да, я холодна, но вы не имеете права сердиться, разве вы не взяли от меня все, что можно взять? И разве вы не удовлетворены?»
«Как он противен! Он нуден, как назойливая собака! Я вынуждена терпеть его», — казалось, откровенно говорили ее глаза.
Однако так не могло продолжаться долго. Мы копались в душах друг друга и исподтишка вели войну. Каждую минуту можно было ожидать взрыва. И вот однажды вечером я позвал ее деланно ласковым тоном:
— Наоми… Наоми, не пора ли нам перестать упорствовать? Не знаю, как ты, а я не могу больше выносить такую безрадостную жизнь…
— И что же вы намерены предпринять?
— Не пожениться ли нам по-настоящему? Давай попытаемся еще раз стать супругами. Мы оба ожесточились… Это никуда не годится… Мы не стремимся вернуть прежнее счастье.
— Я думаю, сколько ни стремиться, прежние чувства вряд ли вернутся.
— Может быть, но мне кажется, есть еще способ сделать нас обоих счастливыми. Если бы только ты согласилась…
— Что это за способ?
— Не хочешь ли ты родить ребенка, стать матерью? Если бы у нас был хотя бы один ребенок, наше супружество приобрело бы смысл, мы стали бы счастливы. Прошу тебя, исполни мою просьбу!
— Нет, не хочу, — в ту же минуту коротко ответила Наоми. — Вы сами говорили мне, чтобы я не рожала детей, все время оставалась как девушка. Разве не вы сами уверяли, что дети — самое страшное для любви?
— Да, было время, когда я так думал, но…
— Значит, вы уже не собираетесь любить меня по-прежнему? Значит, вам безразлично, что я стану старой и некрасивой? Нет, вы меня не любите!
— Ты ошибаешься. Раньше я любил тебя как друга, а теперь я буду любить тебя как настоящую
