нереально. Нет состава преступления, ничего не докажешь. Он от всего откажется. Скажет, что нравится ему любовь втроем. Это же не криминал! – расстроенно воскликнул он. – Сажают за незаконное распространение. Но тут еще надо выяснять. Если Кирилл к распространению непричастен, с него вообще взятки гладки. Ситуацию будут отслеживать. Только я тебя умоляю. Ты больше не следи за парнем. Поверь, у нас есть кому этим заниматься.
– Все у вас есть! – едко заметила Лика. – И трупы, и менты, и снимающиеся в порно сотрудники музея. Нет только ни одного подозреваемого!
– Ошибаешься…
С победным выражением лица Николай пустился в объяснения. Вчера вечером к Олегу приходила женщина-вахтерша. И она обратила внимание вот на какой факт. Раньше возле общежития практически каждый день появлялся пьяноватый мужик в тельняшке. По виду – бомж бомжом. Он собирал бутылки. Общежитие большое, много молодежи. Вахтерша неоднократно видела, как через пару часов рыскания по окрестностям бомж уходил с двумя битком набитыми сумками. После убийства Петренко этого мужчину вахтерша не видела. Пару дней все вокруг было завалено бутылками. Новое поколение выбирает не пепси, а пиво. А вчера, увидев другого бомжа, собирающего посуду, женщина вдруг связала все эти факты.
– Я почему опоздал. Морозы же стояли. Бомжи в первые заморозки мрут, как мухи. После каждой ночи по пять-семь трупов находим, для нашего города это много. В общем, Олег с женщиной в морг поехал. Думал, может, опознает кого.
– И что?
– И ничего. Того, в тельняшке, среди них не было. Правда, недавно похоронили партию вот таких ребят. Следователь сказал, что будет запрашивать информацию, в чем были одеты похороненные бомжики. Хотя, конечно, ненадежно это все. Наверное, эксгумацию придется проводить, брр! – Николай брезгливо поморщился. – Ну и в розыск объявили этого тельняшечника. На всякий пожарный.
– Логично, – согласилась Вронская. – Скорее всего, он мог просто затаиться. Если был причастен. Или если стал случайным свидетелем убийства…
– А теперь… Всего лишь за один поцелуй…
Лика посмотрела по сторонам, и ее взгляд зацепился за тяжелую хрустальную пепельницу, стоящую на столике.
– Ладно, ладно, – Николай улыбнулся. – Не надо обагрять свои руки кровью несчастного влюбленного сотрудника угро. Короче, Склифософский. Спрашивал Богданович про того бомжа. У дворника. А тот через несколько дней обсудил сию новость с вахтершей. Просекаешь ситуацию?
– Ага, картина вырисовывается понятная. Он хочет избавиться от свидетеля, – прошептала Лика. – Или от сообщника…
Не волноваться. Только не волноваться, и так сердце заходится от боли. Антонина Сергеева даже обращалась к врачу. Тот ее послушал и онемел. А когда обрел дар речи, то разразился грозной тирадой. Давление низкое. И что там может болеть в области сердца – совершенно непонятно. Сердце не бьется. Нарушение ритма пугающее. Если не лечь в больницу, то можно лечь в гроб!
От госпитализации Антонина Ивановна отказалась, сославшись на большое количество работы. Конечно, это было неправдой. Здоровье подтачивала не работа, а сильный, леденящий душу страх. Это из- за него забывает стучать сердце, кружится голова, рот наполняется горькой слюной. Это из-за него нельзя ни есть, ни спать. Все мысли только об одном. Узнают? Или все-таки пронесет?
Она пыталась успокоиться. Вела с собой мысленные медитативные беседы. Которые начинались за здравие, а заканчивались за упокой.
Добрую сотню раз вымыты руки. Только Антонине все равно кажется: с них стекает кровь. Резкий сладковатый запах закручивает внутренности в комок и подталкивает их к горлу.
Наверное, ее все же арестуют…
Антонина подошла к окну и выглянула на улицу. Двор перед ее домом всегда хорошо освещался. Вот и теперь большие желтые пятна фонарей дрожат в лужах, переливается разноцветными огоньками гирлянда, повешенная по периметру детской площадки.
«Не волноваться. Не волноваться, – думала Сергеева, изучая двор. – Не волн… О господи!»
Так и есть. Опять слежка. Она началась через пару дней после того, что случилось с Иваном. Потом приходил следователь, который вынул из нее душу своими вопросами. И, кажется, ни капельки ей не поверил. Иначе они сняли бы наружное наблюдение, или как там у них это называется. Но ведь стоит же в тени дерева какой-то человек. Похоже, худощавый, невысокий. Не разглядеть, мужчина или женщина. Стоит и смотрит прямо на ее окна…
«Так дальше продолжаться не может, – твердо решила Антонина Ивановна, закуривая голубую сигарету с золотым ободком фильтра. – Я умру от разрыва сердца или попаду в психушку. Надо предупредить всех на работе и взять неделю-другую за свой счет. И уехать куда угодно, хоть в самый обычный подмосковный санаторий. Уж там-то они меня не достанут. Следователь же меня не предупреждал, что я не могу уезжать из Москвы. Вот и отлично!»
Антонина затушила окурок и решительно пододвинула к себе телефон. Конечно, с ее водительским стажем ездить на машине боязно. Но на улице оттепель, снег растаял. Авось как-нибудь доберется…
Глава 5
Витебск, 1915 год
– Они все-таки женятся. Ты слышишь, сынок? Хотя между ними пропасть. У папы Башеньки[21] три ювелирных магазина. А отец Мойши – грузчик в селедочной лавке!
Авигдор вяло кивнул. Маме нужно, чтобы ее слушали внимательно. Иначе она обижается.
– Как сильно негодует дед Баши! Он хотел выдать внучку за раввина. Хаиму уже нельзя поститься, но он соглашается выпить лишь капельку молока. Такой вот глубоко верующий человек… И мать Беллы расстроена. Не о таком зяте она мечтала. Не о таком! Но, говорят, Мойша уже известный художник?
Он невольно скрипнул зубами. Легко, изящно, без видимых усилий Сегал добился того, чтобы о нем заговорили. Провинциальный, далекий от искусства Витебск – и вот тебе пожалуйста. Даже мать уже знает: Мойша – известный художник.
Сделав над собой усилие, Авигдор заметил:
– Да, он продал несколько работ. Весьма посредственных. Но если не очень дорого – отчего ж не купить? Может, кому-то дыру на обоях понадобилось закрыть.
…Он слушал собственный голос и ненавидел его. Ненавидел свои слова. Потому что они были так же далеки от истины, как сияющие прохладные звезды в ночном небе далеки от червей, копошащихся в навозной куче.
Мойша – звезда.
Авигдор – червь.
Вернувшись в Витебск, Сегал показал свои наброски, акварели и офорты, после чего Меклер потерял дар речи.
Мойша – ЗВЕЗДА. Яркая и непостижимая.
Он потрясающе свободен. Академизм, кубизм, импрессионизм – все стили смешались для того, чтобы выработать единственную и неповторимую манеру письма. Манеру Мойши Сегала.
Но, изучив все, постигнув азы и премудрости, Мойша снова все переиначил, поставил с ног на голову, взлетел. Вернулся к себе. Стал писать портреты евреев – молящихся, читающих.
Но как он стал писать!
«Молящийся еврей», простая, смиренная фигура. Губы шепчут молитву, и она слышна. Едва различимо доносится с картины. Так во всех синагогах просят милости божьей для тех евреев, которых сотнями и тысячами изгоняют из Литвы по обвинению в шпионаже в пользу немцев. Плачут женщины и дети на улицах Витебска. Лица мужчин непонимающе-скорбны. За всех молится еврей в талесе.
Или еще одна работа – «Смоленский вестник». Смешные фигурки. Как детские наброски. Двое мужчин за столом у окна, керосиновая лампа, развернутая газета. Прочитать можно лишь одно слово – «война». Война – горе. Она тревожит. Вспотел лоб под котелком у молодого мужчины. А его сосед, уже совсем старик, горестно подпирает щеку. На картине нет пленных немцев. Авигдор видел таких солдат, когда ездил в
