Когда-то, еще до знакомства с Леней, на первом, что ли, курсе мединститута, у меня был кавалер, который угощал мороженым, водил в кино, дарил цветы. Высокий красивый мальчик – я охотно подставляла губы под его поцелуи, мечтая, что уже скоро мы будем не только целоваться. На экране моих фантазий все время показывали фильмы с нашим участием. Вот он знакомится с моими родителями и говорит о нашем желании пожениться. Вот свадьба, какое роскошное у меня платье. Ребенок, маленький, красивый, наш. Вот…
В общем, там было много всякого разного, кроме одного – застывшего, заевшего, невыносимо надежно впаянного в мою память кадра, где любимый целуется с лучшей подругой.
Не знаю, зачем мне морочил голову он.
Не понимаю, почему подруга так поступила.
Как человека прямого, прямолинейного, откровенного, меня вся эта история выбила из колеи. И даже теперь, через миллионы лет любовей, счастья, горестей, мне больно называть имена тех людей.
Я вижу себя, высокую рыжеволосую девушку, рыдающую в туалете мединститута, неумело затягивающуюся вонючей сигаретой, представляющую свое застывшее тело в гробу – и ни в чем не находящую утешения.
Я вижу ту Наталию.
Хотя смотрю на уже показавшиеся вдалеке величественные белые руины античного Эфеса…
Эфес, I век н. э.
Белые, чуть тронутые розовинкой облака заполонили собой все пространство – и небо, и землю. Как так бывает? Где унылые, нахохлившиеся от зимы пальмы, свинцовое, бьющее наотмашь холодными волнами море, амфитеатр и агора? Где, в конце концов, вечные толпы галдящих, суетящихся людей? Как-то здесь все странно, непонятно.
Впрочем, от такого засилья бело-розовых комков не страшно. Потому что по ним носится улыбающийся и хохочущий Феликс, здоровый, разрумянившийся, с растрепанными волосами. У ног его прыгает щенок, светло-рыжий, игривый. Все ему хочется добраться до ладони Феликса, цапнуть за палец еще беззубой мягкой пастью. Не тут-то было – рука поднимается все выше, никак, вот просто никак не достать вредному шалунишке.
Точно такой же щенок, рыженький, мяконький, готовый резвиться днями напролет, жил во дворце императора Клавдия. Но бегал он там недолго – стянул кусок мяса со стола, предназначенного для пира, и сразу же издох. Пир отменили, стряпавшую еду рабыню на всякий случай закололи кинжалом, а мертвого песика куда-то снесли…
Наконец они устают от забав, Феликс и собака. Юноша садится, берет на руки щенка. Белые облака, как туман, плывут мимо них, иногда полностью скрывая красивое лицо и хитренькую мордашку. Феликс, похоже, ждет, зовет к себе нежным взглядом, мягкой улыбкой. Но вот в отдалении появляется чья-то фигура в длинной накидке. Не разобрать лица сквозь плывущие облака. Только руку видно – она все машет, манит…
– Феликс, – застонала Теренция.
Проснулась и зажала ладонью рот, который, кажется, дышит любимым именем, одновременно.
Быстро, обмирая от страха, посмотрела на ложе – никого, как хорошо, должно быть, Марк Луций Сципион ушел вскоре после полуночи, когда она задремала. Вряд ли бы ему понравилось чужое мужское имя, со счастливой улыбкой произнесенное сквозь сон. К тому же Сципион до сих пор ворчит, припоминая, как он недавно просидел на постоялом дворе до рассвета – но так никого и не дождался. Интересно, любовник действительно поверил, что с непривычки она заблудилась в многочисленных улочках Эфеса, или только сделал вид, что поверил?..
Тело, сразу вспомнившее все ласки сенатора, мучительно заболело.
Хотя накануне не было ничего плохого или особенного. Минувшая ночь, знакомая до каждого объятия, ничуть не отличалась от тех, которые раньше всегда так нравились.
И все же она оказалась ужасной. Груди, губам, вьющимся волосикам внизу живота так тошно, так противно, невыносимо гадко.
Теренция понюхала свою руку. Отбросив назад длинные ярко-медные локоны, нагнулась к тонкому колену и снова поморщилась: какой-то едкий кисловатый запашок чувствуется и там.
Наверное, это пахнут нелюбовь, тоска, разочарование. Отчаяние. Предательство. В какой-то степени – стыд…
Надо же, какая чувствительность – после лупанария, где за ночь порой приходилось принимать по десять мужчин! И никакой брезгливости не было.
Впрочем, ведь сразу, при первом взгляде на Феликса, стало понятно – теперь все будет по-другому. А так, как раньше, уже не получится жить никогда. Всего одно мгновение, короткое, будто вскрик, удар ножа, блеск молнии. И уже вся жизнь перевернута с ног на голову…
Шепотом, очень осторожно, Теренция попросила:
– Петра, просыпайся! Нагрей воды.
И все равно рабыня от страха дернулась и скатилась с ложа. Сначала эта ее манера – пугаться спросонья любого окрика – Теренцию забавляла, потом стала вызывать сочувствие. Длинные стройные ноги Петры были покрыты синяками. Нехотя она призналась, что прошлая хозяйка – жена сенатора Лепида – по утрам просыпалась злая до ужаса и всегда поколачивала, стоило лишь немного замешкаться. И от боязни удара до сих пор не удается избавиться.
Когда рабыня поставила перед ложем высокую бадью, наполненную теплой мыльной водой, Теренция с наслаждением погрузила в пену руки, плеснула на лицо, протерла шею.
Вместе с запахом любовника исчезли остатки сна, и счастье, яркое, теплое, будто летнее раскаленное солнце, засияло в душе.
Приводя в порядок волосы, девушка улыбнулась.
Как же велико желание поговорить с Петрой о Феликсе! Порадоваться: ему намного лучше, жар спал, рана на плече затянулась темно-коричневой корочкой, и оттуда уже не льется желтоватый гной.
Любимый начал понемногу вставать! Разве можно в это было поверить, когда он, беззвучно шевеля губами, едва приподнимался на ложе! Теперь – доходит, пусть и придерживаясь за стену, до прикрытого ставнями окна, жадно глотает через небольшую щель свежий воздух.
Красота любимых лица и тела по-прежнему завораживает. Смешно, наверное, было бы признаться, но – всю жизнь хочется провести, купаясь в его синих теплых глазах. Слова рядом с Феликсом не нужны, бессмысленны. Любимому не требуется говорить: возьми меня за руку, обними, поцелуй – сначала губы, а потом ямочку между ключицами. Он просто делает все это, а как угадывает или понимает – не признается. И о своей любви они в принципе почти не говорили. Сияющее счастье и нежное тепло сладко дурманят голову. И без слов все понятно. Постоянно хочется одного – улыбаться, целоваться, трогать друг друга… Впрочем, кое-что все-таки пришлось обсудить. Бывший хозяин Феликса, Сервилий, ругался на ланисту и требовал, чтобы на следующих же играх Феликса растерзал лев. Ланиста, конечно, пообещал то, что Сервилий хотел услышать. Но потом заверил: как только он получит денег, Феликс может быть свободен. Нельзя сделать его вольноотпущенником – Сервилий поднимет шум. Но вот для побега препятствий не будет. Ланисте, фактически придумавшему этот план, можно верить. Его так поразил лев, совершенно здоровый и вдруг внезапно издохший под улюлюканье распаленной толпы! Он просто боится, что, опять отправив Феликса на арену, навлечет на себя гнев богов. Впрочем, какая разница, почему решил помочь этот перепуганный человек? Главное – поможет… Да, все очень-очень непросто: денег надо много, а Марк Луций Сципион ничего пока не дает, говорит, что покупает мебель для уже снятого дома. Впрочем, у Феликса есть (ну, в смысле, припрятан в укромном месте) красивый дорогой перстень. И если его выгодно продать, может, выйдет откупиться от ланисты. Конечно, находиться в бегах, скрываться тяжелее, чем раздобыть деньги. Но просто, легко ли – какая разница. Главное, что вместе – и будь что будет!
Только вот говорить обо всем этом с Петрой – Теренция посмотрела на стоящую возле окна рабыню, пристально вглядывающуюся в серую морскую бесконечность, – не надо. Она хоть и не осуждает вслух любовь с Феликсом и отношения с Марком Луцием, но, видно же по грустному озабоченному лицу, не поддерживает! А как-то даже сказала, что надо Теренции и Феликсу не размениваться на такие пустяки, как любовь земная, а думать о жизни вечной и принять христианское крещение. Что лев, издохший по воле Господа, был знаком истинной веры, попыткой помочь неопытным душам понять всю силу и любовь Бога.
