Тарасов Константин
Золотая Горка
1. СКАРГА
Когда показались дворы Ляховки[1] и под колесами поезда гулко застонал мост через Свислочь, Скарга, дожидавшийся этой минуты, озадачил своего смоленского спутника неожиданным для того решением: 'Выходим!' — 'Зачем?' растерялся Клим. Скарга видел в его глазах недоверие. Он ответил успокоительно: 'Боюсь перрона', взял саквояж и вышел из купе. Клим вроде бы поверил, спорить он не мог. В тамбуре крепкий малый в помятом костюме учился выпускать кольцами табачный дым. Он появился в Орше и, верно, извел на свою забаву не одну пачку папирос. Скарга не сомневался, что это филер и что от Смоленска до Орши он спал, а в Орше сменил коллегу, отстоявшего тут ночные часы. Тот в Скарговых святцах получил кличку Первый, этот, соответственно, стал Вторым. Цепкий его взгляд скользнул по Скарге, отметил саквояж в руке, оценил Клима и, удовлетворенный осмотром, рассеялся, стал пустым, как у слепца.
Они прошли в хвостовой вагон и протиснулись к двери. Показался вокзал. Поезд начал притормаживать. Скарга соступил на нижнюю ступеньку и, держась за поручень, спрыгнул. Следом немедленно спрыгнул Клим. Они нырнули в станционный скверик и понеслись на площадь к стоянке. День был будний, свободные извозчики съезжались к поезду. Они сели в коляску, и Скарга приказал ехать на Суражскую. Там жил Володя Пан — самый надежный человек из его боевой группы. Скарга мысленно ликовал, что вырвался из ловушки, получит убежище и вернет долги. Возница повез их по Петербургской.[2] Проезжая мимо жандармского управления, [3] Скарга подумал, что и филеры, и переодетые офицеры, сейчас густо рассыпанные по перрону, здорово всполошатся, когда в четвертом агоне, и вообще в поезде, не окажется разыскиваемого ими беглого эсера. Пока обсудят ситуацию, примут решение, пока разлетятся по улицам агенты, он успеет кое- что сделать. Возможно, лучшим решением было бы расстаться с Климом в поезде, сказав вполне убедительное: 'Береженого бог бережет. Выйдем врозь. Встретимся там-то днем'. Но такой разумный шаг мог вызвать или создать непредвиденные помехи. Клим, сидевший обок, все-таки страховал его от прямой слежки и погони. Час времени следовало ему посвятить. Скарга рассчитывал, что проявление доверчивости даст ему свободу по крайней мере до вечера, а вечером он исчезнет. Морочить голову настороженному и, похоже, опытному человеку явными выдумками Скарга счел неприемлемым: он сразу интуитивно почувствует обман. Но и знакомить Клима с Паном никак не годилось. Скарга ехал на Суражскую будучи убежден, что Володя в этот час на работе, а на двери очевидным доказательством неудачи выбранного маршрута будет висеть замок. Тогда они отправятся к Антону, которого тоже не застанут, потому что он до трех часов занят в гимназии. И уж после этих двух ездок обретет полную достоверность его желание поселить Клима в гостинице для отдыха и безопасного ожидания посылки.
Когда пролетка свернула на Суражскую, Скарге показалось, что смолянин знает, где стоит нужный им дом. Знать адрес Пана, название улицы, место дома в уличной застройке Клим никак не мог, разговор об этом не возникал, и Клим, по его словам, впервые был в Минске. Но Скарге казалось, что Клим знает его маршрут и сейчас доволен своими наблюдениями. Двор Пана был третьим от конца; вопреки расчетам замок на двери не висел, и сама дверь, широко распахнутая, как бы приглашала войти. Скарга успокоил себя мыслью, что в доме хозяйничает тетка, которая жила неподалеку, в Григорьевском переулке, и забегала по утрам сготовить племяннику обед и ужин. Скарга приказал вознице обождать и позвал Клима с собой. Они вошли в тесные сени. На стук никто не отозвался. Тогда Скарга толкнул обитую войлоком дверь, ступил через порожек в комнату и увидел Пана — тот, показалось Скарге, спал за столом, но в какой-то очень неудобной позе. Он сидел на стуле, тело его накренилось влево и левая рука свисала, касаясь пальцами пола, голова и правая рука лежали на скатерти. 'Пьян!' — подумал Скарга. Еще через мгновенье он оцепенел: на столе, прикрытый рукой, лежал наган, по большому темно-бурому пятну вокруг головы медленно ползла муха, и Скарга понял, что она ползет по засохшей крови, а над правым виском Пана чернел кружочек величиною с грош. То, что Скарга видел и разглядывал, было для него настолько невозможным, абсурдным, что он не верил себе: мысль о мертвом Володе не вмещалась в голове. Скарга беспомощно оглянулся на Клима. Тот глядел на незнакомого ему самоубийцу с суеверным ужасом. Затем Клим перекрестился и обошел вокруг стола. Следуя за ним, Скарга тоже обошел вокруг стола. Его поразили открытые глаза Пана. Он провел пальцами по векам товарища. 'Пошли!' — услышал он трезвый голос Клима. Они покинули дом, сели в коляску, и Скарга дал направление: 'На Немецкую!'
Ехали молча. За всю дорогу Скарга сказал одну фразу. Когда проезжали под железным мостом на Московской, он сказал в лад своим тоскливым воспоминаниям: 'В Харькове в нашем корпусе за неделю повесились трое'. Клим промолчал, и это Скарге понравилось. Стоит ли спрашивать о людях, которых уже нет. Да и сказать о них нечего. Видел в лицо на прогулках — вот и все знание. И какая разница, что повесились два бундовца и один эсдек[4] из рабочих. Вчера встречал на прогулке, назавтра — нет, кто-то шепчет удавился. Ночью нетрудно удавиться. Ночью остаешься сам по себе, наедине с собственной верой.
На Ново-Московской[5] переехали по мостику канал, в котором струилась обмелевшая Немига, и покатили по Немецкой[6] в дальний ее конец. Скоро увиделся переезд с поднятым шлагбаумом. За ним высилась купа тополей Протестантское кладбище.[7] Здесь город оканчивался, дальше по холмам островками стояли леса. Улица была безлюдна. Только точильщик торчал у чьих-то ворот, и хриплый звон топора, остримого на грубом камне, тревожно разрезал тишину. Двор Антона был отделен от улицы невысоким забором. Скарга жадно рассматривал знакомый дом. У порога дремала хромая дворняжка Ангел. На подоконниках стояли кактусы, на одном алел цветок. Дома, как и ожидал Скарга, никого не было, навесной замок снимал любые сомнения.
— Не везет, — озабоченно сказал Скарга. — Наверное, на работе. Я уже отвык, что люди работают.
Кто и на какой работе находится, Клим расспрашивать не стал, это его не касалось.
Они возвращались прежней дорогой. Скарга почувствовал, что настала пора избавиться от спутника. При повороте на Захарьевскую,[8] за железнодорожной церковью[9] он сказал: 'Сделаем, Клим, так. Тут гостиница «Либава». Остановись, если не хочешь болтаться. Встретимся в три на Немиге у синагоги'. Клим понимающе кивнул и соскочил с пролетки.
Скарга попросил извозчика ехать быстрее. У костельной стройки[10] возница резко придержал лошадь: улицу перебегали коренастый мужчина в чесучовом костюме и полная, под стать мужчине, дама. На злой окрик возницы мужчина оглянулся, и Скарга почувствовал, как замерло и лихорадочно забилось сердце — перед ним на расстоянии прицельного выстрела стоял надзиратель Острович. Пара направилась вглубь Трубной[11] улицы. Широкая спина Островича маячила в сорока шагах, как мишень. Скарга приказал извозчику ехать следом. Супруги свернули в Тюремный переулок.[12] Тогда Скарга отпустил пролетку и поспешил за надзирателем. Калитка, в которую вошли супруги, была выкрашена в синий цвет. Сквозь щели в заборе Скарга подсмотрел, что Острович торопится за сарай, а женщина открывает дом. Не задерживаясь, Скарга прошел в конец переулка до откоса, на котором высился тюремный замок. Тут он постоял, разглядывая зарешеченные окна, где восемь месяцев назад Острович топтал его сапогами и истязал Ольгу. Воспоминание вызвал у Скарги ярость. Он решил, что казнит Островича здесь, рядом с тюрьмой. Казнь можно было исполнить в эту минуту, но Скарга пересилил искушение. Он вспомнил, что казнены должны быть еще двое: надзиратель по фамилии Новак и жандармский офицер Живинский, разрешивший насилие. Но смертный приговор мог быть вынесен исключительно комитетом. Самосуд ставил исполнителя вне партии. Для политического убийства два тюремных надзирателя — слишком маленькие особы. Антон с его трезвым холодным умом возразит, что такое убийство более похоже на месть и лишь
