«Больше всех надо!» — переживал Игорь.
После вероломства Василия Яковлевича оставалась единственная надежда: крупнокалиберное орудие, которое следовало поспешно развернуть, направить… и шарахнуть из него, дернув за шелковый шнурок!
Но пушку укатили. Еще в четверг, не теряя времени понапрасну, Игорь накручивал домашний телефон тестя бесконечное количество раз, кусая ногти и накуриваясь до одури. Мне нужно с ВАМИ срочно посоветоваться, Александр Иванович, по одному важному делу.
Телефон не отвечал.
Ах, да, он на даче! Конечно, на даче! Какой уважающий себя человек сидит в майский теплый вечер в Москве?
Дачный не отвечал.
Четверг пропал даром. Пушку не отыскали. По воробьям пальнуть.
В пятницу утром Игорь звонил на работу. Уши распухли, налились кровью. Гудки были полные, длинные, апатичные, как переваренные макароны…
Телефон секретарши не отвечал.
Летело время. Рабочий день вот-вот обещал упереться в обеденный перерыв. Игорь опаздывал на лекцию. Игорь гримасничал, волнуясь и колеблясь. Позвонить — не позвонить? Он залепил носом левый глаз как куском пластилина, натянул нижнюю губу на подбородок, затушил сигарету и, взволнованно чертыхаясь, набрал номер засекреченного телефона, который стоял у тестя в кабинете и был приравнен по рангу к «вертушке». Тесть собственноручно снимал трубку и говорил отчетливо:
— Слушаю!
Такие игрушки продаются в Японии.
Засекреченный глухо урчал от бессилия. Трубку никто не поднял.
О, подлость! Игрушка сломалась!
Игорь беспорядочно рассылал звонки направо и налево, путаясь и не понимая, кому они адресуются… Тесть был неуловим и вместе с тем вездесущ — он бесстрастно созерцал мышиную возню Игорька из окон высокого расписного терема, как и полагается особе значительной.
Наконец дозвонился!
До тестева помощника.
— Это Игорь Михайлович? — помощник обладал исключительной памятью на телефонные, исковерканные километрами проводов голоса и очень приятным тембром голоса, который составляет привилегию людей, устроившихся в жизни недурственно и с известным основанием надеющихся устроиться со временем еще более недурственно.
Александр Иванович?
Но он же в Киеве.
Со среды…
Укатили царь-пушку! Упавшим голосом: И сколько он…
— Да нет, ненадолго, он ожидается сегодня, после обеда. Обещал заглянуть на работу. Конечно, попробуйте! После обеда.
Не заглянул.
Не приехал.
И не позвонил, улетая в Киев.
С какой яростью он пылесосил квартиру, как беспощадно тер щелью густой вишневый ковер! Носился по магазинам в поисках апельсинового сока (напрасно), поругался с кассиршей из овощного магазина, обозвал ее «старой варежкой». Зачем все это? Лишнее.
Пятница. Вечер. Почти ночь. Неужели не приедет до понедельника?
Александр Иванович, милый, спасайте!
Неужели не приедет?..
Внезапно возникшая мысль о том, что тесть, возможно, выходные решил провести в Крыму (сам себе хозяин), куда неделю назад отправился в санаторий бледнолицый похудевший Колька, трехлетний Игорев сынишка, мучительно перенесший в марте воспаление легких, вместе с мамой-Танькой, бабушкой-тещей и любимым слоненком, повергла его в полное уныние.
Субботу Игорь продержался в институте героически, но каких сверхъестественных усилий ему это стоило!..
Разгуливал по коридорам Сперанский,
Стало ясно: тесть сбежал в Киев, как тать. А там развернулся. Якшается с браконьерами, курит дорогие офицерские папиросы. ЗАГОВОР.
Игорь «поймал» Александра Ивановича, не веря своему счастью, на даче, в восьмом часу вечера.
— А я, брат, в Киеве был. На торжествах по случаю.
— Как прошло, Александр Иванович?
— Замечательно! Ты знаешь, должен тебе сказать, киевляне — народ удивительно радушный… Слушай, приезжай сюда, чего тебе в городе зря сидеть. Тут кино сегодня показывают… подожди, как его?.. забыл! Ну все равно приезжай!
Игорь глубоко затянулся ароматной сигаретой, особенно приятной после плотного неторопливого обеда, оживленного двумя стопками украинской горилки с перцем (подарок радушных киевлян) и бокалом «Мукузани», замечательно гармонировавшего с жареной телятиной под грибным соусом, положил ее на борт бильярдного стола с девственно ворсистым сукном, тщательно освещенным двумя низко повешенными лампами под массивными темно-зелеными абажурами, прицелился, с удовольствием ощущая в руке добротную тяжесть свинца, прицелился другой раз — и заколебался.
— Ну чего же ты?! — воскликнул его партнер, невысокий, уже изрядно полысевший мужчина лет около шестидесяти, с серебристыми висками и весьма заметным брюшком, одетый в свою излюбленную дачную униформу: тренировочный костюм. Игорь повернул к нему голову, склоненную над бильярдом и, выпустя табачный дым через узкие ноздри, произнес с сожалением:
— Не войдет, Александр Иванович.
— Да ну, рассказывай! Не войдет! Должен войти! — запротестовал тот. — Прекрасный свояк. Подставка! Бей только несильно и вот сюда примерно, — прищурившись, он указал точку.
В просторной бильярдной, кроме них, не было ни души. Отобедав и разморившись, обитатели дачного поселка разбрелись по домам соснуть. Погода к этому располагала. Шел бойкий майский дождь, он пузырил лужи, играл по крышам и, шурша в молодой траве, исторгал из земли, возбужденной своим весенним всемогуществом, божественные запахи.
— Молодец! — похвалил тесть. — А ты, что называется, боялась. — Он вынул шар из лузы и отнес на полку. Игорь раньше все сам порывался класть на полку свои шары, но тесть считал такое дело непорядком, нарушением правил, и Игорю пришлось смириться с тем, что такой почтенный и уважаемый человек, как Александр Иванович (чья фамилия фигурировала в газетной хронике и была известна если не всем, то во всяком случае всем тем, кому надлежит знать или кому доставляет удовольствие коротать досуг, задаваясь вопросом «кто есть кто?» и силясь воссоздать в воображении контуры мраморных ступеней барочно величественной и замысловатой иерархической лестницы), вынимает забитые им шары. Правда, шары тестя Игорь вынимал все равно чаще. Тесть играл лучше. Сказывалась многолетняя практика; Игорь по сравнению с Александром Ивановичем был новичок, хотя и подающий надежды. Сладко- пресладко зевнув, так что слезы выступили у него на глазах, тесть произнес с шутливой ворчливостью, глядя в приоткрытое окно:
— Нет, это что ж такое за безобразие, я тебя спрашиваю. Который уж раз в выходные льет дождь! На Первомай лил, на день Победы лил… А впрочем, чего это Господу Богу большевиков баловать хорошей погодой? Я б на его месте не баловал.
— Правильно, — вежливо засмеялся Игорь.
— Ну да, конечно! — улыбнулся тесть. — Скоро научимся погодой управлять, совсем хвост Богу прищемим. Ты как полагаешь, есть у Бога хвост или он только у черта? Да! Слушай! А кто это черту рога наставил?
Тесть пребывал в прекрасном расположении духа. Отдохнул немножко… а кто уж в отдыхе действительно нуждался, так это именно он, работавший не разгибая спины с утра до ночи. Игорь, живший некоторое время после женитьбы у тестя, знал, как нелегко ему приходится. Семья давно уже отужинала, а Александра Ивановича все нет. Наконец приходит. Жена варит ему сосиски (работницу не держали; пробовали, но не те нервы у Марьи Григорьевны, чтобы выносить присутствие чужого человека), накладывает побольше картошки, которую сохраняла горячей в кастрюле, обмотанной полотенцем, под подушкой; он ест, глядя отрывок какой-нибудь телепередачи, потом перекочевывает в кресло, берет в руки «Известия» и минут через пять начинает похрапывать. Просыпается, делает вид, что и не думал спать, опять подносит к глазам газету, выпавшую из рук, и опять начинает похрапывать, пока жена не скажет ему: «Шел бы ты, Саша, в постель», — и не отнимет «Известий». Так почти изо дня в день, а кроме того, приемы, экстренные совещания, вызовы… Или куда-нибудь улетел.
— Ну как съездили, Александр Иванович?
— Замечательно! Ты знаешь, должен тебе сказать, минчане — народ удивительно радушный.
И нужно было ему везде поспеть, ничего не пропустить, все вверенное проконтролировать. И только на даче отходил. Смотрел кино, предпочитая комедии (особенно любил с де Фюнесом), отсыпался, летом купался в реке, удил рыбу, зимой регулярно ходил на лыжах километров по пятнадцать… А ранним утром в понедельник к даче подкатывала бесшумно большая черная машина, за десять шагов разящая бензином, и Александр Иванович летел в город мимо марионеточных постовых, вскидывающих руку к козырьку, где его ждала трудная ответственная работа с людьми, чреватая такими неприятностями, как инфаркт или инсульт, на выбор. Ну а тот причитающийся ассортимент «привилегий», который возбуждал приступы то зависти, то благоговения у родственников, живших на периферии, ему казался лишь набором средств для существования. Без машины он бы ничего не успел. Без дачи и поликлиники на Грановского давно бы отдал концы. Привилегии чувствовала семья. Он же чувствовал бремя. — «Худшему недругу не пожелаешь такой жизни», — думал порою Александр Иванович, у себя в кабинете, растирая пальцами воспаленные веки, над неразобранными бумагами, над нерешенными делами… но он не отчаивался, не тосковал даже при мысли о том, что теперь от людей не добьешься слов благодарности и признания, что доброго они не помнят и память у них коротка: отправят на пенсию и на следующий день позабудут. Он жил убежденностью в нужности своей работы, которой отдавался без остатка. В его жизни было мало досуга, и времени искать себе друзей не хватало, но у него существовал с давних пор один испытанный друг: партия — и ради нее он был готов на все. Партия вывела его в люди из захолустного городка с немощеными улицами, оказала доверие, поставила руководить, и какая задача для него могла быть более святой, нежели это доверие оправдать? Ошибется, однако, всякий, кто решит, кривя иронично губы, что Александр Иванович был человеком восторженным и наивным. Александр Иванович прекрасно сознавал, что есть партия и есть люди, ее составляющие, и что людям свойственны пороки и слабости, и что среди товарищей попадаются подхалимы, завистники, недоброжелатели и, наконец, просто враги, так что нужно вести себя осторожно, не зарываться, но и спуску не давать, а то сядут на шею. Умел Александр Иванович держаться твердо, знал, когда казнить, а когда миловать, и мог по праву этим гордиться. Беззащитным он чувствовал себя только перед одним существом, своей дочерью, которая этой беззащитностью не пользовалась, из любви отца к себе капитала не создала. Это было тихое существо, незлобное и недалекое. На длинных, тонких ножках. И это существо нашло себя в материнстве. «Танька, Танька-то моя — мамаша!» — до сих пор поражался порой Александр Иванович.
Что же он тянет?
Игорь несколько успокоился после того, как изложил тестю, прогуливаясь с ним перед обедом, суть дела. Оттого и аппетит был приличный. И хотя говорил он с несвойственной ему
