Он принял доводы SIC. По возвращении в Москву занесет в дневник: «Считаю, что еще год или два я обязан продолжить работу в Генеральном штабе СССР. Это позволит мне вскрывать все злодейские планы и преступные заговоры нашего общего врага. Я, как солдат, сражающийся за истинную свободу и демократию, в это тревожное для мира время должен находиться на передовой, служа вашими «ушами и глазами», поскольку возможности у меня для этого очень большие. Молю Бога, чтобы мои скромные усилия оказались полезными в нашей общей борьбе за идеалы человечества».
Все-таки никак он не может обойтись без возвышенных слов и выражений —
Объективности ради отметим, что и у Пеньковского зарождались сомнения в подготовленности соотечественников к восприятию западных ценностей. Он размышляет: «Русский народ глупый. Он хороший, добрый, но глупый. Наши люди легко дают себя связать по рукам и ногам. Они не могут организоваться. Если бы они смогли создать условия, при которых КГБ не стрелял бы им в спины, то непременно стали бы кричать, что их слишком долго обманывали и что такая власть им уже осточертела». Прозорлив он был, однако.
Еще одно его мучило, когда он колебался между
Пеньковский тоже думал о семье, строил планы, как бы и родных перебросить на Запад. Еще во время первых встреч в Лондоне он говорил своим новым
Его жена Вера, как и все жены перебежчиков, позже попадет в трагическую ситуацию, жизнь ее после ареста мужа превратится в невыносимый кошмар, которому нет конца и края. Разом обрубаются все контакты с окружающими, ты становишься отверженной, с тобой не разговаривают, большинство даже не здоровается, дочь оскорбляют в школе. Жена перебежчика Аркадия Шевченко, Лина, не выдержав отторжения, покончила с собой. Очень тяжело было Лейле, жене Гордиевского. На суде Вера Пеньковская скажет о муже: «За последние годы он стал очень нервным и настороженным. По своей природе он был тщеславным, обидчивым и склонным к разного рода авантюрам. С годами негативные черты его характера стали проявляться все больше и больше, благодаря непрестанному возвеличиванию его достижений родственниками, друзьями и сослуживцами. Проблем ни в жизни, ни на работе у него не было, с какими-либо серьезными трудностями он никогда не сталкивался».
Последний раз Пеньковский задумался, оставаться или нет на Западе, когда приехал в аэропорт Орли. Из-за тумана рейс на Москву откладывался несколько раз, и он воспринял это как намек: оставайся. Винн видел, как он в нерешительности переминался у таможенного барьера, потом резко обернулся и махнул рукой: до встречи! Он не знал, что следующая встреча произойдет уже на Лубянке на очной ставке, а потом они проведут вместе несколько десятков часов на одной скамье подсудимых. После приговора на этом свете они больше не увидятся.
Пеньковский возвращается в Москву. Он представляет в ГРУ отчет. Его деятельность в Париже была признана блестящей. Руководство с любопытством ознакомилось с раздобытыми им подробными данными о военных объектах. К тому же завербовал двух французов (кстати, не членов компартии). Оценили его предложения по развитию перспективных направлений деятельности ГРУ во Франции.
Довольное начальство предоставляет ему полуторамесячный отпуск. Пеньковский с Верой отправляются сначала в Кисловодск, потом отдыхают в Сочи. Вернулись в Москву 18 декабря. Пеньковский возобновляет контакты с западной разведкой, через Джанет Чизолм передает материалы.
Вечный вопрос: что движет предателем? В случае с Пеньковским ответ вроде бы прост: не согласен с системой, потому начинает с ней бороться. Он так обосновывает свою измену: «Коммунистическая система губительна для народа. Я не могу служить этой системе… Я презираю себя, ибо я часть этой системы и живу во лжи. Идеалы, за которые погибали миллионы наших отцов и старших братьев, превратились в блеф». Что ж, чувства понятны и справедливо негодование. Но я убежден, что только сам народ может завоевать себе свободу, только эволюция сознания приведет к демократии.
Несогласных с режимом были миллионы, путь борьбы с ним выбрали единицы. Но какой борьбы? Солженицын тоже хотел разрушить большевистскую (писатель использует слово
Андрей Дмитриевич Сахаров создал самое страшное оружие в истории человечества. Но наступил момент, и он задумался: а что дальше? Куда оно, неразумное человечество, идет? «Постепенно, сам того не сознавая, я приближался к решающему шагу — открытому развернутому выступлению по вопросам войны и мира и другим проблемам общемирового значения», — пишет он в своих «Воспоминаниях». В 1968 году Сахаров сделал этот решающий шаг — выступил со статьей «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», в которой выдвинул идею конвергенции двух систем, писал о важности для советского общества свободы убеждений и демократии.
Андрей Дмитриевич тоже оказал громадное влияние на общественное сознание. Но у него и мысли не возникало, чтобы поделиться кое-какими секретами с Западом, а уж знал он немало, куда больше Пеньковского. В «Воспоминаниях» Сахаров так сформулировал свою позицию: «Я занимался совершенно секретными работами, связанными с разработкой термоядерного оружия… О периоде моей жизни в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольном принятым в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба».
Кто тогда не разочаровывался в системе, в советской действительности. Егор Гайдар, мальчик из вполне благополучной семьи, еще десятиклассником своим умом дошел до таких рассуждений: «В оценке брежневской действительности, идиотизма происходящего разногласий нет. Вопрос: можно ли что-нибудь изменить, если можно, то как? Идти в народ, клеить листовки, разворачивать пропаганду, готовиться покушение на Брежнева и Андропова? Убедительных ответов нет». Гайдар приходит к выводу, что система слишком устойчива, чтобы бороться с ней, потому решает стать образованным человеком, может, потом что-то придумается. Мы теперь знаем, что придумал Егор Гайдар, чтобы изменить систему.
Работник ЦК Анатолий Черняев тоже пришел к пониманию того, что режим, которому он служит, гнилой. «Что мне делать? — размышлял он. — Бросить партийный билет — тогда еще не приходило в голову. Но хотел уйти из ЦК. Говорил об этом со своими друзьями в отделе. Никто не одобрил… На что жить?.. Словом, я вернулся к своей работе в режиме двоемыслия». Эти отчаянные мысли возникли у Черняева после разгрома Пражской весны. Олега Гордиевского, сотрудника КГБ в Копенгагене, трагические события в Праге тоже заставили по-другому взглянуть на свое место в мире, он понял, что находится не на той стороне. Но, в отличие от партаппаратчика и подобно нашему герою, разведчик решает кардинально изменить свою судьбу, перейдя на службу к Британии. На мой взгляд, это намного проще, чем выйти с протестом на Красную площадь, как сделали восемь человек, не согласных с оккупацией Чехословакии.
«Я навечно повязан секретами» — этот принцип Сахарова не для Гордиевского и Пеньковского, у них иная позиция: секреты для того и существуют, чтобы передавать их тем, кто в них заинтересован. Так что партийный билет Пеньковский бросать не стал, а на Красную площадь вышел только для того, чтобы установить контакт с ЦРУ.
Но мы подходим к трагическим дням нашей истории.
2 июля 1962 года в Москву прибывает Гревилл Винн. В Шереметьево его встречает Пеньковский, отвозит на машине в гостиницу «Украина». Винн сразу замечает, что Пеньковский заметно нервничает. Позже он скажет: «Я никогда не видел его таким возбужденным». Пеньковский объяснил причину своего нервного состояния: «Грев, за мной установлена слежка».
Пеньковский имел основания для тревоги. 26 сентября 1961 года на Цветном бульваре возились в песочнице трое английских малышей, за ними присматривала их мать, Джанет Чизолм. К песочнице как бы случайно подошел мужчина, сказал: «Какие хорошие ребятишки», полез в портфель, достал коробку конфет и отдал ближайшему мальчишке. Дети иностранных дипломатов знали, что ничего и ни у кого нельзя брать на улице, однако маленький Пит машинально взял коробку, но сразу же передал матери. Добрым дядей был, естественно, Пеньковский, а в коробку из-под конфет, разумеется, был вложен пакет с фотопленками. Этот эпизод не был зафиксирован КГБ. Но подобные контакты долго не могли оставаться вне зоны внимания этого ведомства.
К тому же Пеньковский вел себя крайне неосторожно. Сотрудники КГБ и ГРУ, посещавшие посольства западных стран, обязаны сдавать рапорт об этом во Второе главное управление. Пеньковский игнорировал это правило, чем возбудил к своей персоне легкий — поначалу! — интерес спецслужб. Как он в этом похож на Олдрича Эймса! В ЦРУ существовало точно такое же правило: встретился с кем из советских — доложи в контрразведку. Эймс, когда работал в резидентуре ЦРУ в Риме, легкомысленно пренебрегал этой обязанностью. И едва на этом не погорел. Коллега дал ему папку, в которой были документы и фотографии: «Это передали итальянцы, они пытались выяснить, что за важная шишка приезжала в Рим из Москвы и зачем». На фотографиях был запечатлен Влад, связник Эймса. Его охватила паника. К счастью, итальянцы умудрились не зафиксировать на пленку встречу Эймса с Владом. А вот КГБ к моменту ареста Пеньковского располагал большой фототекой его деятельности.
Обычно Пеньковский пользовался тайниками, к помощи Чизолм он прибегал в крайнем случае. 5 января он понял, что за ним установлено наблюдение. В момент, когда он на Цветном бульваре передавал англичанке пакет с материалами, «москвич-401», нагло нарушая правила уличного движения, вкатил прямо на аллею бульвара, круто развернулся, съехал на мостовую и помчался в сторону центра. Пеньковский заметил в машине двух мужчин, у одного из них в руках был фотоаппарат. Это, конечно, могли быть и лихачи, и просто подвыпившие граждане, если бы неделю спустя та же самая машина — Пеньковский запомнил ее номер — СХА61-45 — вновь не объявилась в его окрестностях. Для Пеньковского это было сигналом: становится горячо. Он отправляет в Лондон открытку с вполне невинным текстом, но получатели раскодировали его: дальнейшие встречи с миссис Чизолм нежелательны.
Винна рассказ Пеньковского опечалил. Он сказал, что это последний его приезд в Москву, больше он не собирается рисковать. От
Мне кажется, что в начале 1962 года у Пеньковского произошел психический сдвиг. Явный признак — появилась навязчивая идея, что органы вот-вот докопаются до его отца. В результате неизвестно каких мыслительных операций он вдруг приходит к выводу, что его отец жив, ему удалось ускользнуть от красных, добраться до Америки, где он и проживает в городке на Среднем Западе. С чего вдруг Пеньковский пришел к такому умозаключению — загадка. Но он в панике, что кагэбэшники дознаются, в каком городке находится его отец. Пеньковский записывает в дневник: «Насколько я могу судить, «соседи» (имеется в виду КГБ. — Н.А.) располагают информацией о том, что мой отец не умер, а живет за границей. Похоже, что она появилась у них в конце 1961 года. Предпринятые срочно поиски места захоронения моего отца ничего не дали — могилу его так и не обнаружили. Кроме того, никаких документов о смерти его не найдено».
Отец — это заноза в его биографии. Пеньковскому всегда не давала покоя мысль: а вдруг КГБ узнает правду о нем, докопается, что он сражался против красных. Во время первой
