Трагические судьбы

Все, кто видел Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну во время ссылки, отзывались о них одинаково — это были два счастливейших человека. Болотовский, навестивший Сахарова в Горьком, рассказывает: «В квартире царила атмосфера несомненного счастья, не шумного, скорее, спокойного, тихого счастья… В этой квартире жили два счастливых человека».

Счастье этой пары и до ссылки все отмечали. Как-то Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна шли по Ленинскому проспекту, навстречу — знакомый академик. Остановились, разговорились. Академик стал жаловаться, что в его статье есть опасные места, что цензура что-то пропустит, а что-то лучше самому снять. Сахаров возразил: зачем же самому снимать заранее? На что академик ответил: «Да уж вы, конечно, не торопились бы». Потом внимательно посмотрел на Андрея Дмитриевича, на Елену Георгиевну и без всякой связи с предыдущим разговором сказал: «Счастливые вы».

Эти два немолодых человека бескрайне любили друг друга. Боннэр вспоминает: «Месяцами мы были насильственно разлучены и мучились от незнания того, что происходит с другим из нас. Месяцами не сказали слова кому-нибудь, кроме как друг другу. Правда, в эти годы мы выяснили свою абсолютную совместимость. Андрей шутил, что нас теперь можно запускать в космос».

Когда у Елены Георгиевны случился очередной инфаркт, Андрей Дмитриевич сказал ей, что не сможет жить без нее и покончит жизнь самоубийством. В его тоне она услышала не свойственную ему истовость, как будто он заклинал судьбу. Она испугалась и стала умолять его ничего не делать сгоряча. Он опять про темные намерения. Тогда Елена Георгиевна взяла с него слово, что, если это с ней случится, он сможет распоряжаться своей жизнью только через полгода, как она уйдет из жизни, пусть перетерпит, переждет. Она думала, что потом жизнь возьмет свое. Он обещал. А умер — первым. «Такие у нас были семейные разговоры», — печально сказала она.

Друзья не приняли мотивов, по которым он шел на голодовки

Мы подходим к самому трагическому моменту ссылки — голодовкам. Я спросил Болотовского, мог ли кто-нибудь влиять на Сахарова. «Абсолютно исключено! — отрезал он. — Если так думать об Андрее Дмитриевиче, значит думать о нем очень плохо». Это не случайная прелюдия к теме голодовки. Потому что абсолютное большинство было убеждено (да и сейчас еще, возможно, так думает), что Сахарова на голодовки подначивала Боннэр. И если формально подходить, то так оно и выглядит. Сахаров трижды шел на голодовку. Первый раз он протестовал против того, что не выпускают за границу Лизу Алексееву, жену сына Боннэр Алеши. Третий раз Сахаров голодал, чтобы власти разрешили выехать за границу жене — для операции. И второй раз — отстаивал свое чувство достоинства.

Голодовки в мире дело обычное. Смертельную голодовку проводили северо-ирландские сепаратисты. Они умирали в тюрьме один за другим, но сердце премьера Великобритании Маргарет Тэтчер не дрогнуло. И ничего они не добились. Профессор Яковлев съязвил по этому поводу: «…Она [Боннэр] заставила Сахарова еще и объявить голодовку. Но ведь живет Сахаров не в благословенном оплоте западной «демократии», скажем, в Англии, где свободе воли не ставится препятствий, — хочешь голодать в знак протеста и умирать, никто не пошевелит пальцем. «Демократия»!»

Голодал доктор Хайдер. Это особая история — трагикокомическая. Этот американский астрофизик работал в университете Нью-Мехсико. Как-то он прозрел и стал яростно протестовать против планов ядерного перевооружения. Его уволили из НАСА. Тогда он объявил голодовку. Уселся перед зданием конгресса и голодал, голодал, голодал. Советские журналисты объявили его героем, стали передавать репортажи из Вашингтона. Неделю Хайдер голодает, две недели не принимает пищи, месяц, три месяца, полгода — и жив. Год без пищи — жив. И все это превратилось в комедию, каждое сообщение о голодающем Хайдере вызывало взрыв хохота. И никакого сочувствия борцу против гонки вооружений.

Было ли понимание позиции Сахарова у окружающих? Не у всех. Мы про людей из системы говорить не будем — с ними все понятно. Но даже ближайшие друзья не приняли мотивов, по которым он шел на голодовку. Лидия Корнеевна Чуковская, несгибаемый человек, готовая на любые жертвы ради свободы, сказала: «Я не думала, что Андрей Дмитриевич может быть таким жестоким». Сахаров не понял, что означали эти слова, и решил, что Лидия Корнеевна имела в виду волнения, которые выпали на долю его близких и друзей. В другом разговоре Чуковская заметит, что лучше бы Андрей Дмитриевич вместо Лизы боролся за освобождение Анатолия Щаранского. На что мать Щаранского воскликнула: «Как вы не понимаете, что так он борется за всех нас!»

Отговаривал от голодовки Феликс Красавин, горьковский знакомый. Он ссылался на свой лагерный опыт, доказывал, что это бессмысленно, что их ждет неминуемая гибель. Красавин передал слова куратора из КГБ: целью Боннэр является гибель Сахарова в результате голодовки, и тогда она, дескать, избавится от обузы и укатит в Америку.

Своеобразно выразился академик Гинзбург: «Забота о себе и своей семье тоже право каждого человека… Моя жена провела год в тюрьме и лагере (во вздорному обвинению в контрреволюционной деятельности), потом долгих восемь лет находилась в ссылке под Горьким и в Горьком (вот ведь ирония судьбы, опять Горький! — Н. А.). У меня имеются дочь и две внучки. Разве я был обязан в таких условиях тягаться с КГБ ради поездки в США жены даже самого Сахарова для встречи с родными и лечения». И далее он высказывает мнение: «Е. Г. Боннэр хорошо знала, на какие муки идет Сахаров, начиная голодовку в апреле 1984 г. Мне трудно поверить, что Е. Г. Боннэр не могла предотвратить эту голодовку, целью которой была ее поездка в США».

Елене Георгиевне было тяжело все это выслушивать, читать обвинения в свой адрес. В искренность их намерений не верили даже самые близкие друзья. В 1985 году Сахаров вырвет голодовкой право Боннэр выехать на лечение за рубеж. Ее провожали друзья в Шереметьево. Татьяна Великанова шепнет: «Только, пожалуйста, возвращайся». Даже Великанова, с которой они были бесконечно близки, думала, что она способна бросить Андрея Дмитриевича! Правозащитника Михаила Литвинова с женой выпустили (словцо-то какое!) повидать детей, окружение не сомневалось, что съездят, повидаются и вернутся. Елену Георгиевну подозревали в том, что останется. С чего вдруг?

Ее, конечно, угнетали обвинения, что Андрей Дмитриевич шел на голодовки из-за нее, из-за ее невестки Лизы. Елена Георгиевна считает: «Я глубоко не согласна, что на голодовки Андрей Дмитриевич шел из-за меня или из-за Лизы. Любая из голодовок Андрея Дмитриевича была голодовкой за себя, он отстаивал свои принципы. Хотя, естественно, каждая голодовка имела конкретную цель. Отделить Андрея Дмитриевича от того, почему именно он шел на голодовку, — невозможно. Это подход людей, которые или не знают Андрея Дмитриевича, или — это второе «или» относится к некоторым Андрея коллегам — не хотят знать какой-то очень важной части его натуры. КГБ ловко подкидывал идейку: голодовки — это моя провокация. Андрей считал, что он несет ответственность за Лизу, и никаких других способов, чтобы устроить ее судьбу, мы не видели».

Академик Мигдал обратился к президенту Академии наук Александрову: «Анатолий Петрович, почему бы не согласиться на пустячную, в сущности, просьбу Сахарова — отпустить девушку?» На что Александров повторил версию КГБ: «Вините по всем его жену». Мигдал возразил: «У вас неверная информация. Андрей Дмитриевич — человек совершенно независимой мысли и делает все по глубокому внутреннему убеждению». Президент прекратил беседу.

Вспоминает Маша Гаврилова, дочь Юрия Хайновского. «Папе было тяжело представить, что Сахаровы пойдут на голодовку. Когда они решились, то папа очень переживал. Не было ничего известно, как они ее переносят. И папа поехал в Щербинки, чтобы узнать хоть что-то. Папе даже не дали дойти до дома, остановили и приказали ехать домой. Потом его вызвали в КГБ, где провели беседу. Беседа была очень серьезной, так что у папы случился сердечный приступ, и через двое суток он скончался. Приезжала Елена Георгиевна и застала его живым».

У генерала Григоренко, известного борца за абсолютную десталинизацию общества, были свои аргументы против голодовки: Сахаров в силу своего особого положения в правозащитном движении не имеет права рисковать жизнью, идти на почти неминуемую гибель ради столь незначительной цели, как судьба никому не известной девушки, пусть даже речь идет о семейном счастье.

Револьт Пименов (его судили за самиздат в 1970 году, и это был первый политический процесс, на котором присутствовал Андрей Дмитриевич) написал Сахаровым в письме, что семейное, личное счастье не может быть куплено ценой страданий великого человека.

Американские дипломаты говорили, что у них в стране никто не понимает, почему такой великий человек, академик Сахаров рискует своей жизнью ради никому не известной женщины.

Друзья-диссиденты усилили нажим на Лизу, добивались, чтобы она запретила Сахарову голодать. Но они ошибались. Ошибались не в Лизе — она была согласна на все ради Андрея Дмитриевича и отнюдь не желала, чтобы ради нее он страдал. Причина в другом: никто, даже Лиза, не мог повлиять на решение Сахарова добиваться справедливости. Он так сформулировал свою позицию: «Мне кажется, что жизнь по своим причинным связям так сложна, что прагматические критерии часто бесполезны и остаются — моральные». Андрей Дмитриевич отстаивал свои честь и достоинство. Голодовка для Сахарова была продолжением его борьбы за права человека, за право самому выбирать себе страну проживания.

(Последнюю фразу я написал машинально, а когда перечитал ее, то схватился за голову: да чего это я доказываю элементарные вещи! Ясно же как день: человек сам должен выбирать, где жить! Преступно в этом выборе выискивать преступные наклонности. За это право не надо бороться. Это очевидно, как дыхание. Но как же мы долго добирались до понимания предельно простой вещи: человек выше географических границ. И никого сегодня не удивляет, не возмущает, что русские разъезжают по всему свету. Но ведь данный факт и означает: Сахаров был прав в своих принципах и прав в непреклонном решении отстоять их любым способом, даже через угрозу самоубийства! Одно из любимых изречений Андрея Дмитриевича: «Родина — не национальное и не географическое понятие. Родина — это свобода!» К такому выводу пришел писатель Михаил Михайлов. Сахаров выписал эти слова и добавил: «Как хорошо». Действительно: как хорошо.)

Сам Сахаров так объясняет причины голодовки: «Первоначально мы обсуждали с Люсей решение о голодовке письменно, записками — мы не хотели, чтобы это обсуждение сразу стало известно КГБ в нашей прослушиваемой квартире. Нам не пришлось обсуждать очень долго — решение было нашим общим, основанном на глубоком понимании каждым моральной и фактической неизбежности избранного пути… Это внутреннее единство, близость потом очень поддерживали нас на всем протяжении голодовки…»

Они пошли на эту жестокую акцию протеста.

Весь мир был взбудоражен. Голоса начинали свои передачи с сообщения о голодовке Сахарова и заканчивали ими же. Пришла телеграмма от американского ученого Сиднея Дрелла, с которым Сахаров публично дискутировал об опасности термоядерной войны. Он уговаривал прекратить голодовку. Сахаров ответил: «Дорогой Сидней! <…> Перед лицом коварной машины можем прекратить голодовку лишь при выезде Лизы». Но падали и оскорбительные телеграммы. Вот, например: «Глубоко оскорблены вашей затей тчк Ради корыстных целей своей жены вы предаете интересы науки тчк Если еще не разучились, то подумайте, что уничтожает в вас ваша супруга тчк Наива». Пришло два ругательных письма из Горького.

Н. Н. Яковлев: «Большого ребенка, каким все же является Сахаров, взяли в больницу, подлечили, подкормили».

Власти восприняли голодовку как вызов, этого они позволить ссыльным никак нее могли, потому пошевелили пальцем, как выразился Яковлев. 4 декабря Сахаров и Боннэр гуляли на балконе. Оборачиваются: в комнате человек. Боннэр в комнату: «Как вы сюда попали». Он: «Дверь была открыта». И в квартире еще 8 человек. Дверная цепочка сорвана, ключ лежит на табуретке. Один из незваных гостей душевно сообщает: «Я из горздравотдела. Вам необходимо госпитализироваться. Мы получаем много писем от граждан». Они сразу поняли: спорить бесполезно, сопротивляться тем более — физически они совсем слабые. Сели на дорожку. Поцеловались.

Когда вышли на улицу, увидели две санитарные машины. Их стали растаскивать в разные стороны. Понятно, не им тягаться силами с крепкими парнями. Сахаров начал кричать. Затолкали в машины. Когда выехали на проспект, Сахаров увидел, что «рафик» с женой поворачивает в другую сторону.

Вот как разглядел из далекой Москвы эту сцену профессор Яковлев: «Большого ребенка, каким все же является Сахаров, взяли в больницу, подлечили, подкормили. Он все стоял на своем. Боннэр отправили вместе с ним, правда, при персонале не давала воли рукам. И отпустили за кордон их домработницу, побудив тем самым чудака возобновить нормальный прием пищи».

Рассказывает Боннэр: «Андрея поместили в областную больницу, в хорошую палату, где лежит большое начальство, меня поместили в районную, грязную, с тараканами, дореволюционное строение». Разлученные, они переживали друг за друга. В тот же день в «Известиях появилась статья «Очередная провокация», где повторялись гнусности про Лизу, про Боннэр. Сообщалось, что Сахаровы помещены в больницу и им оказывается медицинская помощь. Елене Георгиевне, видимо, специально положили на тумбочку эту статью, она разорвала газету с криком: «Идите вы с вашими «Известиями…», бросила клочки врачу. Тяжелое впечатление произвела статья и на Сахарова. Елена Георгиевна пыталась сообщить на волю, как над ними совершили насилие, писала короткие записки на клочках бумаги с просьбой передать Хайновским. Записки бросала в окно в надежде, что кто-то передаст по адресу — ни одна не была доставлена.

А Юрий Хайновский, как мы знаем, пытаясь узнать, как они переносят голодовку, поплатился за это жизнью.

Сахаров написал заявление главному врачу, что его и жену насильно госпитализировали и разлучили, он требует, чтобы она была рядом, и пока это не произойдет, отказывается от