безропотного, органичного благородства, столь свойственного всему живому — всем, кроме нас!.. взгляните, как благородно они живут, все эти муравьи, рыбы и собаки, как вступает в игру щенок, вывесив язык, закидывая попу и улыбаясь во всю свою радостную морду; взгляните, как они умирают, с каким спокойным достоинством принимают они свою участь, свой безвозвратный уход, так, словно знают что-то такое, что неизвестно и непонятно нам, нищим ублюдкам, неизвестно откуда взявшимся недоразумениям, струпьям и перхоти бытия… раз!.. ааха-ха-ха-ха-пум-пум-пуп… цхок!.. никогда еще в жизни мне не было так грустно — не плохо, а именно грустно, безысходно, бесповоротно, отчаянно грустно… за что это нам?.. за что?
Тип записи:
У меня завтра день рождения, так что жду поздравлений. Только, пожалуйста, не возражайте. А то в прошлый раз господин Жуглан затеял со мной спор, утверждая, что свой предыдущий день рождения я праздновала всего две-три недели тому назад. Он, помнится, даже подсчитал точное количество дней: восемнадцать. Ну и что? Разве нас не учили еще в школе, что все зависит от системы счисления? Одни считают так, другие иначе. У кого-то в году двести дней, у кого-то тысяча, а у большинства моих знакомых так и вовсе переменное число: то триста шестьдесят пять, то триста шестьдесят шесть… или сколько?.. — триста шестьдесят четыре?.. никак не могу запомнить. Я и в своем-то календаре путаюсь, а уж в чужих и подавно.
Мой календарь тоже переменный, как и у всех, как и у вас, господин Жуглан. Иногда год в нем длится ужасно долго. Самый длинный на моей памяти соответствовал, примерно, пяти вашим. А иногда он совсем коротенький, как тот, восемнадцатидневный. Бывает и еще короче, но это уже редкость.
Почему я считаю года именно так, а не иначе? По той же причине, что и все остальные — из соображений удобства. Сами подумайте: ну зачем вообще требуется измерять время? — Только для того, чтобы знать, когда чему приходит пора, правда ведь? Вот, допустим, крестьянин какой-нибудь вспахал, посеял, собрал, а потом ему говорят:
— Давай снова.
А он, допустим, спрашивает:
— А почему именно сейчас?
А ему и отвечают:
— А потому что год прошел.
— Ну, если год, — говорит крестьянин. — Тогда конечно, тогда и в самом деле пора.
И идет сеять заново. Вот он для чего, календарь-то, если вдуматься.
Ну а я ничего не сею, мне крестьянское расписание ни к чему. Жизнь моя спокойна и постоянна, кругов никаких не выписывает. Еще когда в школе училась и в институте — куда ни шло. Там понятно: переводят человека в старший класс или на другой курс — вот тебе и год. Но теперь, на работе… ну никаких примет, хоть ты тресни. День еще ладно: встала — легла, работа — дом. Неделя — тоже: работа — выходные. Месяц… что ж, можно и тут циклы отыскать, особенно женщине. Но год? Год?
Мне это кажется таким очевидным, а ведь в голову так сразу и не приходит, правда? Да и как придет, если мы с детства привыкли верить на слово? Чему нас только ни учат, как нам только ни врут, а мы и уши развесили. Добро бы что-нибудь незначительное, такое, что прямо нас не касается. Например, мне говорят: ты живешь на планете Земля, она круглая, есть на ней страна Америка, там был президент по имени Кеннеди, и его застрелили. Все это может оказаться стопроцентной ложью, выдумкой. Я не видела ни космоса, ни формы своей так называемой планеты. Я не бывала в Америке, да и что я там забыла? Но даже если меня привезут туда и скажут: «Вот, Машенька, это Америка!» — где гарантия, что и тут они не смошенничали? Повозили-повозили кругами — да и завезли в какой-нибудь кинопавильон, где все специально подстроено? Нет гарантии, ну разве что не слишком правдоподобно: станут ли так много возиться в мою честь? Но в принципе-то — нет гарантии, нет ведь?
А уж про Кеннеди и вовсе полнейший пшик: что за проблема такую красивую сказку сочинить и поставить? — Никакой проблемы. Хороший драматург, грамотный продюсер, несколько миллионов на рекламу, и вот уже вся эта, якобы круглая, как дура, планета свято уверена в том, что так оно и было. Вот уже напечатан в книгах, журналах, учебниках портрет рыжего красавца, и все-все-все, включая эскимосов и папуасов, смотрят, кивают и говорят:
— А, ну как же, это ведь Кеннеди. Его еще застрелили…
— Да с чего вы взяли, что это правда?
— Ну как же, это ведь все знают: вон и тот эскимос, и этот… видишь, кивают…
Вот и я киваю. Не потому, что верю, а потому, что мне, в общем, все равно. Ну какая мне разница — был ли на самом деле такой президент, и была ли у него Америка, и была ли у Америки пуля, прилетевшая в президентскую голову по точной дуге, тщательно обогнув по дороге предполагаемую круглизну предполагаемой планеты Земля? — Да никакой! Да пусть себе будет так, если это кому-то важно. Мне-то что? С такими незначительными глупостями я спорить не собираюсь.
Но если дело касается лично меня, тут уж увольте. Тут уже понарошку не пойдет, себе дороже. Я знала это все с самого детства. Откуда? — Сказали. Сказали, а я и поверила. Почему поверила именно этому, а не про Кеннеди — ведь про Кеннеди тоже просто «сказали»? — Потому что это было больше похоже на правду. Так я различаю. Допустим, мне что-нибудь говорят, а я немножко так голову наклоняю и вслушиваюсь: похоже на правду или нет? И что-то изнутри самым буквальным образом отвечает:
— Похоже…
или, наоборот:
— Нет, враки…
или:
— Непонятно… ты лучше пока кивни от греха подальше и отложи, а потом еще раз проверим.
Если уж на то пошло, расскажу и о том, кто меня всему этому научил. Началось с моей бабушки. Когда я возвращалась из школы, бабушка всегда сидела на скамеечке у входа в парадную: боялась нашего лифта и нашей лестницы, вернее, тех, на кого я могла там наткнуться. Она встречала меня в любую погоду, даже если морозило так, что было холодно бежать, не то что сидеть. Школа располагалась через пустырь. Выкатываясь на улицу после последнего урока, я сразу смотрела в сторону дома и видела там толстую неподвижную фигуру моей сторожевой бабушки. Издали она и впрямь походила на каменного льва у входа в какой-нибудь дворец.
— Бабуля, ну зачем, ты же замерзнешь! — кричала я, подбегая.
— Ничего, ничего, — неизменно отвечала бабушка. — Лучше я умру от простуды, чем от горя.
Но умерла бабушка не от простуды и не от горя, а от инсульта. Умерла в одночасье: вечером легла, а утром не проснулась. Встречать меня со школы стало некому; за неимением иного решения мама повесила мне на шею французский ключ, похожий как две капли железа на такие же ключи, болтавшиеся на шеях других моих одноклассников. С одним, но очень существенным отличием: помимо ключа, я таскала на себе тяжеленное бремя страха. Я думала: не зря ведь бабушка не хотела пускать меня одну в подъезд, не говоря уже о лифте! Не иначе как это связано с нешуточной опасностью, даже с горем, большим настолько, что от него можно умереть…
