улицу, неподвижные джипы оцепления.
— Что он сказал?
— Кто?
— Я тебе сейчас вмажу! — пообещал Дрор. — Под суд пойду, но вмажу! Что сказали по связи? Кто это был?
— Я тебе сама вмажу! — заорала я, отбрасывая наушник. — Пошел ты в задницу, сука! Идите вы все в задницу!
Не знаю, что со мной стало. Я ужасно испугалась, ужасно. Прямо вся дрожала и не могла с собой справиться. Почему-то я могла думать только о потерянной сережке. Только о ней и больше ни о чем. Куда она подевалась? Это все свитер. Я ведь была у врача, снимала через голову свитер. Нужно срочно позвонить в поликлинику, пусть ищут. Пусть ищут, пока не найдут. А советы мне не нужны. Пусть своим женам советуют. Мне нужна сережка.
Дрор стоял рядом со мной, уставившись в молчащий динамик, как будто ожидая, что эта сетчатая коробочка сейчас взорвется. И она действительно взорвалась — все вдруг разом заговорили, быстро, напряженно, без пауз и обычных шуточек. Кто-то требовал вертолет и врача, кто-то отрывисто отдавал приказы, кто-то подчеркнуто спокойно докладывал обстановку, кто-то спрашивал дальнейших указаний, и над всей этой разноголосой перекличкой отлетающим ввысь жаворонком трепетало одно и то же имя: Рани, Раанан, Раанан Цви. Рани, Рани, Рани.
Я не знаю, действительно ли они называли его по имени, или оно звенело у меня в голове, натыкаясь на мысли о потерянной сережке. Я утратила способность различать такие вещи. Утратила на время, хотя в тот момент казалось, что навсегда. Тот давний привычный страх, который уже очень давно постоянно, но не слишком обременительно ворочался в животе, вдруг взорвался и занял меня всю, как жидкий камень лавы заполняет впадину маленького озерца, мгновенно испаряя всю воду, всю жизнь, с ее рыбами, лягушками, водорослями и кувшинками.
Я окаменела, как умерла, вниз от головы; я не чувствовала себя — ни сердца, ни легких, ни крошечной закорючки в животе, нашей цели и смысла, нашего ребенка, о котором Рани так и не успел узнать. По связи еще не прозвучали страшные в своей окончательности слова. Никто еще не говорил: «погиб», или «ушел», или «его с нами нету», но я-то уже все знала точно — понятия не имею, как, но знала. Думаю, я предчувствовала это заранее, с самого утра.
— А сережка? Разве потерянная сережка не была знаком?
— А может быть, она была вовсе не знаком, а совсем наоборот — отвлекала меня от правильных действий, от правильных мыслей. Возможно, я могла сделать что-то такое, чтобы Рани остался жив…
— А разве он не жив? Что ты несешь, дура? Рани — и не жив… чушь какая-то…
— Он мертв, Несси.
— Несси? Разве Несси — это ты? Несси — это он, и если Несси жива, то жив и Рани.
— Кто же тогда мертв?
— Ты и мертва, дура. Мертва, мертва, мертвее не бывает… Ах, Рани! Рани! Рани, Рани, Рани…
На столе бубнила, свистела, верещала связь, вокруг ходили чьи-то ноги в армейских ботинках, я камнем лежала на полу, а надо мной качалось испуганное, залитое слезами лицо Светки; Светка шевелила губами, но я не слышала ни единого ее слова — одну лишь бубнящую связь, а может быть, не слышала и связи, и все это мне только казалось.
Светка плакала и потом, в больнице, после которой все понеслось как-то совсем уже несуразно быстро, понеслось, как покатилось под гору, камнем под гору, камнем. Где-то в этом качении я потеряла и своего ребеночка — выронила, даже не заметив, да и как можно что заметить в таком безостановочном грохоте, в таком камнепаде.
Прокатилась больница:
— Здравствуйте, я ваш психолог, я хочу вам помочь…
Прокатился мой дом со страдающими родителями:
— Анюточка, поди приляг, приляг…
И снова психолог:
— Вам станет намного лучше, если вы начнете говорить…
И кровать — все равно какая, лишь бы можно было лечь в нее вниз лицом, камнем.
И похороны, на которых плакали все, кроме меня, и военный раввин пел высоким голосом, и ранины ребята стреляли в воздух.
И снова психолог:
— Вам станет лучше, если вы начнете плакать…
И снова родители:
— Поплачь, Анюточка, поплачь…
Все они отчего-то стремились выжать из меня слезы. Зачем? Тем более что слез во мне не осталось: каменная лава выжгла их напрочь, вместе с ребеночком, вместе с жизнью. Зато говорить я могла. Могла, но не хотела. О чем говорить? О потерянной сережке? Да и вообще, не говорить со мной следовало, а убить. По меньшей мере убить. Потому что на самом деле это я была виновата в Раниной смерти. Я наказала бы себя сама, но операторам не полагалось оружие.
— Светка, почему нам не выдают М-16?
— А зачем? — отозвалась моя подруга и всплеснула руками. — Господи, наконец-то заговорила! Анюточка, милая…
Мы стояли с ней во дворе раниного дома, куда Светка вытащила меня подышать: имелось в виду — свежим воздухом, но в действительности — дымом ее сигареты. Шел пятый день шивы. Светка с сожалением отбросила окурок и повисла у меня на шее.
— Ну как зачем… — сказала я. — Для самообороны.
Светка резко отстранилась.
— Э-э, подруга дорогая, ты что это такое задумала? — мы знали друг друга со второго класса, и эта стерва всегда читала меня без проблем. — Давай я тебе морду набью, а?
— Набей, — согласилась я. — Только набить — мало.
С этого момента Светка не отходила от меня ни на шаг. Вообще-то, она и прежде не отходила, но с этого момента — в особенности. Не знаю, как ей удалось это устроить — ведь мы обе числились на службе. Молчать я уже не молчала, но разговаривала только по необходимости, а необходимость такая возникала редко. Удивительно, как много люди болтают, и все впустую. Лучше бы смотрели по сторонам. Глаза, в отличие от языка, даны человеку не просто так. Глазами он может увидеть опасность. Оставь немого в джунглях — он может выжить там до глубокой старости. А слепой? Слепой не уцелеет и дня. Разве может слепой угадать приближение хищника? Спастись от стремительного зигзага ядовитой змеи? Уклониться от автомата, нацеленного в него из шахты лифта?
— Теперь ты за меня смотришь, — сказал Рани. — Будешь моими глазами, не возражаешь?
Это были его последние слова, обращенные ко мне:
— Не возражаешь?
Нет, я не возражала. Он сделал меня своими глазами, он вложил свою жизнь в мои руки, и я могла только радоваться тому, что это были именно мои руки, а не чьи-то чужие, бесчувственные, не знающие наизусть его сильное тело, его шелковистую кожу, кожу оленя. Он доверил мне свою жизнь, и я подвела его.
— Ты полная идиотка! — кричала мне Светка. — Приди в себя, ты, дура! Зачем обвинять себя в том, в чем ты не можешь быть виновата?! Ну как ты могла увидеть, что происходит внутри здания?! На лестничной клетке?! Ну?! Ты ведь уже сто раз слышала эту историю…
Я и впрямь слышала эту историю уже сто раз, а может, и больше. Я читала ее в газетах и в оперативном отчете. Ребята уже выходили из здания, когда Рани решил проверить лифт. Вернее, не просто лифт — лифт уже проверялся, а собственно его крышу. Рани остановил кабину между этажами, взялся обеими руками за створки автоматической двери и раздвинул ее. И Убейди, который все это время сидел на крыше лифта, нажал на спусковой крючок. У Рани не было ни единого шанса. Очередь вошла ему прямо под воротник бронежилета, в ключицу, порвав артерию на короткой дороге к сердцу. Он умер мгновенно, сразу, хотя его друзья, запоздало изрешетив в пять стволов проклятую крысу, и взывали потом к вертолету с
