в расписании. Ну и… Не стоять же такому танку попусту, пускай ездит, отрабатывает.
Ехали молча. Орех, предварительно извинившись — мол, дел невпроворот — ставил изгрызанным карандашом пометки в записной книжке. Я помнил эту его бобриную манеру еще со школы: погрызет- погрызет, черкнет что-нибудь — и снова грызть. Ручек Грецкий почему-то не признавал, зато к своим дежурным карандашам испытывал странную привязанность: хранил, как зеницу ока, и жутко расстраивался в случае потери — тем больше, чем меньше оказывался утерянный огрызок. Понятия не имею, что он делал с карандашами, когда те уже не удерживались в пальцах — хоронил?.. доедал?.. Так или иначе, в какой-то момент сантиметровый огрызочек исчезал, сменяясь своим полноценным близнецом, и цикл начинался заново.
Гиршуни дремал на заднем сиденье. Когда пересекали реку, Орех поднял голову, вынул изо рта карандаш и пояснил:
— Вильямсбургский мост. Слыхал? — и опять уткнулся в свои записи.
Я не стал отвечать: за окном лимузина вырастал праздничный ельник Манхеттена — отрада и удивление для человеческих глаз. Мы пересекли остров, проехали по Восьмой и остановились. Орех поднял голову.
— О! Вот и гостиница. Приехали! Все оплачено, беспокоиться не о чем. Только зарегистрироваться — и вперед. Годится? Ну и чудненько… — он полез куда-то вбок и выудил тоненькую папку. — Тут полное расписание. Что, где, когда. Как в телевизоре… ха-ха-ха…
Снова просыпалась дробь Орехового смеха. Дождавшись, пока Гиршуни выберется из машины, я наклонился к Грецкому:
— Слышь, Орех, нам нужно срочно поговорить.
— Об чем речь! Конечно! Посмотри в расписании: там два приема до свадьбы, потом сама свадьба, потом торжественный завтрак…
— Нет, — остановил его я. — Мне нужно приватно. Всего на полчаса. Это очень важно.
— Полчаса?! — Орех взглянул на часы. — Да ты знаешь, что такое сейчас полчаса?! У меня еще цветы не закрыты! И певец этот ваш кочевряжится, падла! И меню на завтраке!
— Ты обещал, — напомнил я твердо. — Иначе бы я сюда не полетел. При всем уважении к твоей дочке, которую я в жизни не видел.
Орех наморщился и зашевелил губами, время от времени справляясь с записной книжкой и ставя в ней галочки своим искусанным карандашом.
— Ладно, — сказал он наконец. — Сегодня вечером, в семь тридцать. Вон там, напротив Пенн-стейшн есть ирландский паб. Будешь ждать меня внутри. Ты ведь когда-то пивко уважал, я помню. Так?
— Наверна, так, — ответил я несколько невпопад, только для того чтобы увидеть реакцию Ореха на любимую фразу его интернетовского прототипа.
Но Грецкий не отреагировал никак: то ли не расслышал, то ли слишком был озабочен своими предсвадебными хлопотами.
Наши с Гиршуни номера располагались бок о бок, через стенку. Редкостное невезение, учитывая, что заказ делался в последнюю минуту. Я предпочел бы разные этажи. Или даже разные гостиницы. А еще лучше — разные города. Страны. Планеты. И плюс к этому — разнести по времени, подальше, веков этак на десять…
Так. Стоп. Возьми себя в руки. Если уж паранойя, то по крайней мере здоровая, без одышки. Из-за стены не слышалось ни звука. Ну и что? Он вообще тихий. Бесшумный Гиршуни. Наверное, спать лег. Наверна, так.
Я распаковался, принял душ и подошел к окну. Похоже, и впрямь Нью-Йорк, а, парень? С высокого этажа виднелись пики знаменитых зданий, зеленый кусочек Сентрал парк и серый кусочек Гудзона. До встречи с Орехом было еще далеко, самое время прогуляться. Лишь бы Гиршуни не увязался следом… А мы сделаем так, чтобы он не услышал. Я злорадно ухмыльнулся. Докажем ушастому суслику, что не один он умеет по-тихому. Включив погромче телевизор, я оделся, собрался, затем шумно бухнулся на кровать, повертелся, поскрипел и только потом тихонечко поднялся и на цыпочках выбрался из номера. Ковер в коридоре глушил шаги, но на всякий случай я продолжал передвигаться на цыпочках. Возле гиршуниного номера приостановился. За дверью звенело напряженное безмолвие. Небось прислушивается, подлец… Слушай, слушай… а птичка-то — хоп!.. на свободе! Хе-хе…
Толстая черная горничная в голубом переднике и косынке смерила меня подозрительным взглядом. Наверное, заметила мои странные телодвижения. Я подмигнул ей: правильно, тетушка Тома, подозревай! Подозревай всех! Мы с тобой в этом смысле одного поля ягоды…
Хорошо, что ключ здесь — магнитная карточка. Ее можно просто положить в карман. А была бы какая-нибудь железка с приделанной к ней массивной балбохой — поди унеси с собой такое сооружение… пришлось бы оставлять у портье. Вот уж чего мне совсем не хотелось бы: Гиршуни вполне может задурить голову кому угодно. Возьмет внизу мой ключ, откроет номер, начнет копаться в вещах… бр-р…
— Да и пусть копается: что он там найдет? Что?
— А ничего не найдет! Все у меня тут, в голове! А там, в чемодане, ничего, ни одной улики, ни одной!
На улице меня толкнули — раз, другой, третий, так что поневоле пришлось встряхнуться и выкинуть из головы всю эту чушь. Ты ведь на Манхеттене, бро, на его стучащем тысячью каблуков тротуаре, а здесь надо либо стучать в общем ритме, либо отходить в сторонку — вон туда, где разлегся на картонке живописный бомж с дредами. Этот никуда не спешит, никуда не стучит, у него и каблуков-то нету — стоптаны напрочь. Нет уж, нет уж, мы лучше пока постучим — если и не по краям, где поток вихрится и ускоряется, а посередке, на стрежне, в спокойном равномерном течении. Тук-тук-тук, тук-тук-тук…
Кстати, этот бомж… и его дреды… Мое сердце подпрыгнуло к горлу. Это был охранник! Тот самый охранник из нашего здания! Как он смеет за мной шпионить?! Я резко повернулся и, натыкаясь на прохожих, бросился назад. Вот и кафешка, под которой он развалился… подонок… Я оббежал тележку с хот-догами и остановился. На широком гранитном парапете сиротливо лежал лист гофрированного картона с загнутыми обтерханными краями, похожий на кусок засохшего сыра. Бомжа как не бывало. Да и был ли он здесь прежде?
Я присел на парапет и потер виски обеими руками. Мимо текла на восток 34-я улица. Тук-тук-тук, тук- тук-тук… Нельзя так, парень. Расслабься, пожалуйста, расслабься. Сделай над собой усилие. Как же расслабиться, если одновременно нужно делать усилие? Порочный круг, непорочный в своей совершенной замкнутости. А ты помечтай… Нью-Йорк — это ведь город мечты, правда? Вот и помечтай о квадратуре своего порочного круга.
З4-я улица плеснулась рядом, зацепила меня чьим-то подолом, сумкой, рукой, подхватила, потащила с собой — мимо фасадов, витрин, канареечных таксомоторов, мимо цветистой рекламы, мимо лотков и тележек, мимо дорожных знаков и указателей с надписями из бывшего сказочного мира: Мэдисон-сквер- гарден, Бродвей, Эмпайр-стейт, Пятая авеню.
Когда-то давно я произносил эти слова, нисколько не сомневаясь, что для меня они так и останутся сказкой, как истории из «Тысячи и одной ночи». С тех пор прошли годы, Шахерезада потускнела в грязи вонючего арабского рынка, лампа Аладдина оказалась на поверку аляповатой медянкой, а то и вовсе бутылкой с коктейлем Молотова, да и со многих других, некогда дорогих трепетному сердцу мифов облетела штукатурка, безжалостно обнажив серую газетную изнанку. Похмелье иллюзий, осень ценностей.
Зато он, Нью-Йорк, не обманул и осенью, не обернулся дешевкой, подделкой, враньем, и оттого, приезжая сюда, я каждый раз заново испытываю к нему благодарное чувство.
О, гордое достоинство Нижнего Города! О, беспечный простор Мидтауна! О, безмятежность Сентрал- парка! О, священные улочки Гринвич-виледж и Сохо! Великий город, вскормленный силой и кровью миллионов мечтателей, ступивших на его причалы, прошедших его мостовыми. Все тут, до последнего камня — осуществленная, овеществленная мечта, гимн мечте, торжество мечты, праздник мечты. О, Нью-Йорк, город Новой Мечты, сильной и молодой, как прежде!
Так я шел и шел, не чувствуя усталости, лелея в себе этот особый манхеттенский восторг, пока уличные часы не вернули меня к моей грустной реальности, к моим сегодняшним планам. Пора было возвращаться, чтобы не опоздать на встречу с Орехом. Я спустился в подземку.
В пабе подавали бостонское пиво и бейсбол по телевизору. Орех вбежал с опозданием, бухнулся на
