– Нет.
Мы вошли – я первый, Фрэнсис за мной. Оторвавшись от «Беннингтонских известий», консьерж смерил нас надменным взглядом поверх очков. Чопорный новоанглийский пенсионер – весьма распространенный типаж. Такие подписываются на антикварные журналы и гордо демонстрируют свою поддержку некоммерческого телевидения, расхаживая с их фирменными холщовыми сумками.
Адресовав ему заранее заготовленную улыбку, я как бы ненароком взглянул на доску для ключей – три ряда гвоздиков соответствовали, очевидно, трем этажам. На втором не хватало трех ключей: 2-В, 2-С, 2-Е, на третьем – одного, 3-А.
Консьерж сухо улыбнулся в ответ:
– Чем могу быть полезен?
– Скажите, пожалуйста, наши родители уже прибыли из Калифорнии?
Удивленно подняв брови, он открыл свой фолиант:
– Как фамилия?
– Рэйберн. Мистер и миссис Клоук Рэйберн.
– Я не вижу записи о бронировании.
– Мне кажется, они и не бронировали.
– Как правило, мы просим наших гостей заказывать номер по меньшей мере за двое суток и вносить залог.
– Родители как-то не подумали, что это необходимо, ведь еще не сезон.
– В таком случае не могу гарантировать наличие свободных мест.
Я бы с удовольствием заметил, что его гостиницу вовсе не осаждают толпы потенциальных постояльцев, но вместо этого снова расплылся в улыбке:
– Ну что ж, значит, мама с папой рискуют. Их самолет приземлился в Олбани два часа назад, они должны появиться с минуты на минуту.
– Очень хорошо.
– Вы не против, если мы подождем их здесь?
Естественно, он был против, но заявить об этом не мог. Поджав губы, он кивнул – я не сомневался, что он уже начал готовить лекцию о необходимости своевременного бронирования, которой он встретит моих родителей, – и нарочито громко зашуршал газетой.
Мы уселись на музейного вида диванчик, подальше от консьержа. Фрэнсис все время ерзал и оглядывался.
– Не хочу здесь торчать, боюсь, его жена придет, – прошептал он мне на ухо.
– Н-да, сволочной старичок, нечего сказать…
– Она еще хуже.
Консьерж всячески подчеркивал, что не смотрит в нашу сторону, даже немного развернулся к двери. Я тронул Фрэнсиса за локоть:
– Сейчас вернусь. Если что, скажи, я пошел в туалет.
Мягкий ковер приглушал звук шагов. Прокравшись на второй этаж, я подошел к двери с табличкой 2-С и, собравшись с духом, осторожно стукнул. Ответа не было. Я постучал сильнее:
– Камилла! Ты здесь?
В этот момент в 2-Е затявкала собачонка. «Отпадает», – подумал я и переместился к 2-В, откуда тотчас выглянула дама в костюме для гольфа:
– Вы кого-то ищете?
Забавно, думал я, прыжками преодолевая ступени, у меня ведь было ясное предчувствие, что она на третьем этаже. В коридоре я пролетел мимо сухопарой особы – вредное острое личико, очки в черной оправе, – которая несла стопку полотенец:
– Стойте! Вы куда?
Но я уже молотил в дверь 3-А:
– Камилла! Это я, Ричард!
И тут она возникла передо мной, словно видение, в светлом проеме двери:
– Привет! Как ты тут…
– Да что же это делается? Кто вы такой? – прошипела, подбегая, жена консьержа.
– Все в порядке, – заверила ее Камилла, впуская меня. Я автоматически отметил, что гостиная очень красивая – просторная, с отделанными дубом стенами и мраморным камином. За приоткрытой дверью виднелась незастеленная двуспальная кровать.
Камилла – босая, в белом халатике – удивленно смотрела на меня.
– Генри… здесь? – спросил я, пытаясь отдышаться.
На ее щеках вспыхнули пунцовые пятна:
– Что случилось? Что-то с Чарльзом, да?!
Я напрочь забыл о его существовании:
– С Чарльзом все нормально. Нет времени объяснять. Мне нужен Генри, срочно. Где он?
– Э-э… – Она взглянула на часы. – У Джулиана, наверное.
– У Джулиана?!
– Да, а что? У них занятие – в два часа, если не ошибаюсь.
Кубарем скатившись с лестницы, я махнул Фрэнсису, и мы вылетели на улицу.
– Что будем делать? Подождем у Лицея? – спросил Фрэнсис, поворачивая ключ в зажигании.
– Так мы его, чего доброго, упустим. Лучше я загляну в кабинет.
Вырулив с парковки, мы поехали на кампус. Закурив, Фрэнсис внезапно приободрился:
– А вдруг мы зря волнуемся? Вдруг Генри уже забрал этот чертов лист?
У меня мелькнула та же надежда. Генри, без всякого сомнения, значительно превосходил нас с Фрэнсисом ловкостью рук – скорее всего, стащить из стопки один листок не составит ему труда. Кроме того, как бы по-детски это ни звучало, Генри был любимцем Джулиана. Он мог бы, наверное, уговорить того на некоторое время отдать письмо – под предлогом анализа шрифта, например, да мало ли что еще можно придумать? Главное, чтобы он заметил эмблему.
Фрэнсис покосился на меня:
– А что будет, если Джулиан все же узнает?
Допущение было настолько немыслимым, что мне в голову приходили только мелодраматические и, я сам понимал, маловероятные сцены: Джулиан умирает от сердечного приступа; Джулиан рыдает, сломленный горем.
– Я не верю, что он сообщит полиции, – продолжал Фрэнсис.
– Не знаю, не знаю.
– Да нет же! Он любит нас. Мы для него почти как родные дети.
Мне хотелось верить, что это так, ведь сам я питал к Джулиану любовь и доверие высшей пробы. Теперь, когда мой контакт с родителями фактически прервался (естественный результат многих лет безразличия с их стороны), именно Джулиан стал для меня воплощением отеческой доброты, да и доброты вообще. Я считал его единственным своим защитником.
– Он должен понять, что это была ошибка, – не унимался Фрэнсис.
– Может быть…
При мысли о том, что Джулиан узнает о нашем преступлении, меня по-прежнему охватывало чувство нереальности такого исхода. Тем не менее, пытаясь представить, как можно объяснить наши действия постороннему, я вдруг подумал, что если нам и удалось бы перед кем-нибудь оправдаться, то именно перед Джулианом. Может быть, он, подобно мне, усмотрел бы в этой истории вмешательство рока и высокий трагизм, а вовсе не трусость, подлость и эгоизм, к которым на самом-то деле все и сводилось.
– Помнишь, что Джулиан сказал, когда мы как-то обсуждали «Махабхарату»? – спросил Фрэнсис.
– Что?
– В древней Индии убийство в битве не было грехом, если воин не чувствовал угрызений совести.
Я слышал от Джулиана это высказывание и не понял тогда, что он имеет в виду.
– Мы не индийские воины, – ответил я.
– Ричард… Здравствуй!
