– А, это ты… Как ты здесь оказался?
Я напомнил, что мы договорились навестить Чарльза.
– Подожди, какой сегодня день?
– Пятница.
– Вот оно что, – выдохнул он. – Ненавижу пятницы. И вторники. Неудачные дни. Скорбные тайны на четках.
Он полежал, глядя в потолок, потом вдруг спросил:
– У тебя нет такого чувства, будто вот-вот должно произойти что-то ужасное?
– Нет, – решительно ответил я, хотя после разговора с Генри меня не покидало именно это ощущение. – А что такое, по-твоему, должно случиться?
– Не знаю. Может, и ничего.
– Проветрил бы ты, а? Не чувствуешь разве, как здесь воняет?
– Нет, не чувствую. У меня синусит, и обоняние атрофировалось.
Он машинально потянулся за сигаретами:
– Ох, как же мне тошно! А сейчас еще с Чарльзом встречаться… Нет, это выше моих сил.
– Мы же обещали.
– А сколько времени?
– Двенадцатый час.
Фрэнсис слегка оживился:
– Знаешь что? Давай-ка сначала пообедаем? А потом поедем в больницу.
– Вот еще, мы только испортим себе обед.
– Тогда давай пригласим Джулиана.
– Зачем это?
– Затем, что мне плохо, а его общество всегда поднимает настроение. – Он со стоном перекатился на живот. – Ну, может, и не всегда… не знаю. Что ты вообще ко мне привязался?
Джулиан, по обыкновению, сперва лишь приотворил дверь, но, увидев нас, тут же ее распахнул. Без долгих преамбул Фрэнсис спросил, не хочет ли он с нами пообедать.
– С превеликим удовольствием! – просиял он. – Сегодня утром произошло нечто очень странное – можно сказать, поразительное. Я вам расскажу по дороге.
Вещи, попадавшие, согласно Джулиану, в категорию «очень странных», нередко оказывались до смешного тривиальными. Поскольку он намеренно свел к минимуму свои контакты с окружающим миром, его изумление могли вызвать самые что ни на есть обычные предметы – скажем, банкомат. Случалось, он сообщал нам о каком-нибудь очередном замеченном в супермаркете новшестве так, словно это было нечто из ряда вон выходящее: один раз его потрясли сухие завтраки в форме вампиров, другой – йогурт в жестяных банках, не требующий хранения в холодильнике. Слушать его было сплошным удовольствием, и мы с Фрэнсисом стали наперебой уговаривать его рассказать нам о том, что случилось, прямо сейчас.
– Видите ли, утром секретарь филологического факультета занесла мне письмо. В канцелярии, как вам, возможно, случалось заметить, есть ящики для внутренней корреспонденции – некоторые преподаватели находят это весьма удобным, но я свой даже никогда не проверяю. Все, с кем я имею хоть малейшее желание общаться, знают, где меня найти. Так вот, это письмо, – он указал на стопку листочков на столе, – каким-то образом очутилось в ящике мистера Морза, а он сейчас в творческом отпуске. Его сын заезжал сегодня утром за почтой и обнаружил адресованное мне послание.
– От кого же оно? – поинтересовался Фрэнсис.
– От Банни.
Меня взяла отчаянная оторопь, но тут я увидел, что Джулиан насмешливо улыбается, наслаждаясь произведенным эффектом.
– Разумеется, Эдмунд не имеет к нему никакого отношения, – сказал он наконец. – Это фальсификация, и притом очень небрежная – текст напечатан на машинке, ни подписи, ни числа. Согласитесь, грубая работа?
– Напечатан? – обрел голос Фрэнсис.
– Да.
– У Банни не было пишущей машинки.
– Во всяком случае, он не подал ни одного задания в машинописном виде за все те четыре года, что был моим студентом. Насколько мне известно, он и печатать-то не умел. Или все же умел? – лукаво прибавил он.
Фрэнсис изобразил глубокую задумчивость.
– Нет, по-моему, нет, – неуверенно, словно все еще колеблясь, ответил он, и я тоже помотал головой, хотя прекрасно знал (как знал это и Фрэнсис), что печатать Банни умел. Своей машинки у него действительно не было, но он частенько просился к Фрэнсису или пользовался библиотечными развалюхами. Собственно говоря, никто из нас не подавал Джулиану машинописных текстов – письменные задания, как правило, были на греческом или по крайней мере содержали греческие фразы. Генри рассказывал, что в свое время привез с Делоса портативную машинку с греческим шрифтом, но так и не смог освоить клавиатуру.
– Печально думать, что есть на свете люди, способные сыграть столь злую шутку. Не могу даже предположить, кому это могло прийти в голову, – сокрушался Джулиан.
– Как долго письмо пролежало в ящике? – спросил Фрэнсис. – Вам удалось установить?
– О, это еще один интригующий момент. По словам секретаря, мистер Морз-младший последний раз заезжал за корреспонденцией отца в марте. То есть оно могло очутиться в ящике когда угодно, хоть вчера.
Он указал на конверт:
– Видите? Ни обратного адреса, ни, разумеется, штемпеля, только моя фамилия – и та напечатана. Очевидно, что это дело рук бесчестного человека. И все же непонятно, зачем было тратить время на сей примитивный пасквиль? Честно говоря, я даже подумал, не показать ли его декану, хотя, небо свидетель, мне вовсе не хочется вновь поднимать шум вокруг имени Эдмунда.
Теперь, когда первое потрясение осталось позади, я через силу спросил:
– А что там написано?
– Можете взглянуть, если хотите, – пожал плечами Джулиан.
Я взял письмо, Фрэнсис пристроился рядом. Текст был напечатан через один интервал и занимал пять- шесть листов малого формата. Некоторые буквы были черные снизу и красные сверху – знакомая картина. У машинок в круглосуточном зале библиотеки всегда заедало переключатель цвета ленты.
Первые же строки этого обрывочного, бессвязного послания убедили меня в его подлинности. Я пробежал его наискось и не могу воспроизвести подробности, но помню, что в голове у меня промелькнуло: «А ведь Банни был куда ближе к нервному срыву, чем мы думали». Буквально в каждом предложении встречались непристойности и ругательства; я бы никогда не подумал, что Банни осмелится использовать подобную лексику, обращаясь к Джулиану. Хотя подписи не было, некоторые детали недвусмысленно указывали на то, что повествование ведется от лица Банни Коркорана. Текст изобиловал характерными орфографическими ошибками, но Джулиану они, к счастью, вряд ли что-нибудь сказали – Банни, знавший за собой этот грех, всегда просил кого-нибудь проверить его работу перед сдачей. Впрочем, возможно, даже я усомнился бы в авторстве, если бы не упоминание осеннего убийства. «Он просто сучий выродок, убийца, – гласило письмо (имелся в виду Генри). – Одного уже прикончил теперь и ко мне подбирается. Остальные с ним заодно. Того фермера которого они в ноябре грохнули, его фамилия МакРи. Забили мужика насмерть хотя точно не знаю». Среди прочих обвинений попадались справедливые (секс между близнецами), но все вместе производило впечатление абсолютного бреда. Мое имя не упоминалось. Пьяно-покаянный тон письма был мне хорошо знаком, однако лишь много позже я сообразил, когда же, скорее всего, Банни сочинил эту депешу: в ту самую ночь, когда нанес мне эпохальный визит, либо перед ним, либо сразу после (вероятно, все же после, и если так, то мы чудом не столкнулись, когда я побежал в лабораторный корпус звонить Генри).
Кроме приведенного выше пассажа, я помню лишь одну фразу, отозвавшуюся во мне невыносимым стыдом: «Спасите меня Пожалуста!! пишу потому что только вы и можете мне помочь».
