Северном Хэмпдене каждое лето до тех пор, пока приход Великой депрессии не заставил его выброситься из окна своего офиса на Парк-авеню.) Голова раскалывалась, я мечтал о темных очках. Набрякшие тучи нависали над самыми крышами, деревья были окутаны душным маревом, горы на горизонте окрасились в аспидный цвет – надвигалась гроза. Жужжание ос и тарахтенье газонокосилок сливались в единый гул, пронзаемый криками стрижей.
Я свернул на Уотер-стрит. Проходя мимо дома Генри, я заметил в глубине садика коленопреклоненную фигуру. «Не может быть», – почему-то подумалось мне. Но это действительно был Генри – он что-то мыл, то и дело окуная тряпку в ведро с водой. Приглядевшись, я понял, что он тщательно протирает листья розового куста, и мне вспомнились несчастные садовники, встретившиеся Алисе в Стране чудес.
Я хотел окликнуть его, когда он закончит, но он был полностью поглощен процессом, так что, поразмыслив, я просто толкнул калитку и вошел:
– Генри, привет, что ты там делаешь?
Мое появление как будто нисколько его не удивило.
– На моих розах отложили яйца листовертки. Лучший способ избавиться от них – протереть листья вручную.
В который раз я подумал, как хорошо он выглядит в последнее время. Привычная одеревенелость сменилась в нем какой-то тигриной грацией, и меня поражала раскованная уверенность его движений.
– Это «королева фиалок», – сообщил он, указывая на куст. – Благородный старинный сорт, выведен в 1860 году. А рядом – неплохой экземпляр «мадам Исаак Перейр». Цветы пахнут малиной.
– Камилла, случайно, не у тебя?
Он воспринял вопрос совершенно спокойно:
– Нет. Когда я уходил, она еще спала. Мне не хотелось ее будить.
Меня шокировала сквозившая в этих словах интимность. Плутон и Персефона. Я попробовал представить себе Генри и Камиллу вместе и почему-то сразу же подумал о его руках – больших, ухоженных, с квадратными ногтями.
– Как Чарльз? – неожиданно поинтересовался Генри.
– Да вроде ничего, – помявшись, ответил я.
– Полагаю, его скоро выпишут, – обронил Генри, возвращаясь к работе. Старые темные брюки, белая рубашка, подтяжки, скрещивающиеся на спине черным иксом – в своем садовом наряде он был немного похож на меннонита.
– Генри, не мое, конечно, дело, но я надеюсь, ты отдаешь себе отчет… – Я замолчал, ожидая хоть какой-то реакции, но он словно бы и не слышал. – Ты ведь уже больше недели не видел Чарльза и просто не представляешь себе, в каком он ужасном состоянии. Спроси Фрэнсиса, если мне не веришь. Или Джулиана – он общался с ним только по телефону, и то заметил. Я уже пытался тебе объяснить, но ты, по- моему, не понял. Он сходит с ума, в буквальном смысле слова, а Камилла и не подозревает об этом. Страшно подумать, что будет, когда его выпишут. Боюсь, он даже не сможет сам о себе заботиться. Я просто хочу…
– Извини, не передашь мне вон те ножницы? – перебил меня Генри.
Я не пошевелился. Из открытых окон верхнего этажа доносились звуки радио, шаги, обрывки разговоров.
– Ладно, не беспокойся, – вежливо сказал он, потянувшись за инструментом. Раздвинув веточки на вершине куста, он долго примеривался и наконец выстриг одну из них.
– Да что с тобой такое? – Мне стоило большого труда не сорваться на крик. – Зачем ты так усложняешь всем жизнь?
Он не реагировал. Выхватив у него из рук ножницы, я швырнул их на землю:
– Я, кажется, задал вопрос!
Генри обернулся, в его пристальном взгляде не было ни гнева, ни изумления, вообще ничего, и мой запал внезапно угас.
– Скажи-ка… – тихо произнес он.
– Что?
– Тебе ведь, в сущности, не свойственно переживать за других?
– С чего ты взял? Конечно я переживаю за других, когда есть повод.
– Неужели? Я в этом сомневаюсь. Впрочем… какая разница? Мне тоже.
– К чему ты клонишь?
– Ни к чему, – пожал плечами Генри. – Просто долгое время моя жизнь была бесцветной и скучной. Мертвой. Даже простейшие вещи, которыми наслаждаются все, и те не доставляли мне удовольствия. Я чувствовал, что все мои действия пропитаны тлением.
Он отряхнул ладони:
– Но все изменилось. Той ночью, когда я убил человека.
Я был ошарашен и даже немного напутан столь откровенным заявлением – по негласному договору, если мы и касались этой темы, то исключительно иносказаниями и многозначительными намеками.
– Это был переломный момент в моей жизни, – спокойно продолжал он. – Вскоре стало возможным то, чего я на самом-то деле желал больше всего на свете.
– А именно?
– Жить не думая.
Подобрав ножницы, он снова принялся выстригать веточки:
– Прежде я был парализован, хотя и не понимал этого. Я привык жить воображением, привык постоянно размышлять и сомневаться. Любое решение давалось мне с трудом. Я был скован по рукам и ногам.
– А теперь?
– Теперь я знаю, что могу сделать все, что захочу. – Он поднял глаза. – И если только я не заблуждаюсь самым прискорбным образом, ты тоже испытал нечто подобное.
– Не понимаю, о чем ты.
– Ну почему же? Прекрасно понимаешь. Прилив силы, восторга, уверенности. Внезапное ощущение богатства жизни. Сознание того, что перед тобой открыты все пути.
Он имел в виду ущелье, и я был вынужден признать, что его слова не лишены справедливости. После убийства Банни все мое восприятие стало иным – острым, свежим, свободным, и хотя нервы до сих пор не могли совладать с этой переменой, в целом я не мог назвать ее неприятной.
– При чем здесь это? Не понимаю, – сглотнув, ответил я ему в спину.
– Я и сам не до конца понимаю, честно говоря, – ответил он, отрезая после продолжительных колебаний еще одну веточку. – Знаю одно: почти все в этом мире не важно. Последние полгода убедительно это продемонстрировали. Вот только я вдруг почувствовал необходимость определиться с теми немногими вещами, которые все же важны.
Он осмотрел куст:
– Вроде бы готово. Или проредить еще немного?
– Генри, послушай меня.
– Не хочу увлекаться… Следовало бы подрезать их еще месяц назад – стебли начинают подгнивать, если этого не сделать, – но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.
Я чуть не плакал:
– Генри, пожалуйста, одумайся. Ты что, совсем с ума сошел?
Он выпрямился и вытер руки о штанины:
– Мне пора.
Повесив ножницы на гвоздь, вбитый в стенку сарая, он направился к дому. Я думал, он обернется, скажет что-нибудь, хотя бы бросит «пока», но он поднялся на крыльцо и скрылся за дверью, так и не оглянувшись.
Дверь в квартиру Фрэнсиса была приоткрыта, и я зашел не позвонив. Оказалось, он еще спит. В спальне стояла духота, пахло куревом и чем-то прокисшим. В недопитом стакане плавали окурки, на лаковой поверхности ночного столика пузырилось прожженное пятно.
Подойдя к окну, я поднял жалюзи, и в комнату хлынуло солнце. Повернув голову, Фрэнсис пробормотал чье-то чужое имя, но спустя секунду узнал меня:
