одной, нет, для двух вещей, хотя, будучи джентльменом, – он лучезарно подмигнул, – я не стану называть вторую – разнополое собрание, все дела. Чарльз, налей-ка ему кофе, а?
– Не надо мыть, и так чистая, – прикрикнул он, когда, достав из сушилки над раковиной кружку, Чарльз открыл кран. – Написал сочинение?
– Ну да.
– Какая эпиграмма?
– Двадцать вторая.
– Хмм… Что-то всех потянуло на слезливые штучки. Чарльз взял ту самую, где девицы убиваются по умершей подружке, а ты, Камилла, ты выбрала…
– Четырнадцатую, – отозвалась Камилла, не поднимая головы, и зверски припечатала воротник кончиком утюга.
– Ха! А я вот взял одну такую пикантную эпиграммку… Кстати, Ричард, ты когда-нибудь бывал во Франции?
– Нет.
– Тогда айда с нами этим летом.
– С нами? С кем?
– Ну, со мной и с Генри.
От неожиданности я открыл рот:
– Во Францию?
– May wee?[73] Двухмесячный тур. Просто офигенно. Вот, зацени.
С этими словами он бросил мне журнал, оказавшийся глянцевым проспектом.
Я бегло просмотрел его. Это и вправду был сногсшибательный тур – «круиз на баржах с каютами-люкс» стартовал в Шампани, сменялся полетом на воздушных шарах до Бургундии, оттуда вновь продолжался на баржах и, минуя Божоле, проходил по Ривьере, Каннам и Монте-Карло. Буклет изобиловал сверкающими фотографиями – изысканные блюда, украшенные цветами баржи, лопающиеся от счастья туристы, которые обливались шампанским и махали из гондол крестьянам, хмуро поглядывавшим на них с раскинувшихся внизу полей.
– Что, здорово, а?
– Не то слово.
– В Риме, конечно, неплохо, но вообще-то порядочная дыра, если разобраться. Ну и потом лично мне хотелось бы больше свободы, веселья, что ли. Не сидеть, как всегда, на месте, а плыть себе да плыть. Опять же, с парочкой местных обычаев познакомиться… Вот увидишь, Генри в кои-то веки нормально оттянется – но это только между нами.
«Да уж, пожалуй… На всю катушку», – подумал я, разглядывая фотографию женщины, с оскаленной улыбкой психопатки выставившей перед собой французский багет.
Близнецы старательно избегали моего взгляда – Камилла склонилась над доской, Чарльз, опершись о подоконник, все высматривал что-то в окне.
– Да, вот эта задумка с шарами – просто отличная, – беззаботно продолжал Банни, – но я все думаю, а как же они там… э-э… нужду справляют? За борт или как?
– Слушайте, мне нужно еще несколько минут, – вдруг сказала Камилла. – Уже почти девять. Чарльз, идите с Ричардом прямо сейчас. Скажите Джулиану, чтобы начинал без нас.
– А что так долго-то? – недовольно, спросил Банни, вытянув шею в сторону доски. – В чем проблема? Вообще, кто тебя учил гладить?
– Никто. Мы отдаем белье в прачечную.
Чарльз направился за мной к выходу, отстав на пару шагов. Мы молча прошли по коридору, спустились по лестнице, но на первом этаже он поравнялся со мной и, схватив за руку, втащил в пустую комнату для игры в карты. В двадцатых-тридцатых годах Хэмпден пережил повальное увлечение бриджем; когда же энтузиазм угас, комнатам так и не нашлось применения, разве что время от времени кто-нибудь сбывал там наркотики, печатал на машинке или устраивал тайные свидания.
Он закрыл дверь. Прямо передо мной оказался древний карточный стол, инкрустированный по углам четырьмя мастями.
– Нам звонил Генри, – понуро вымолвил Чарльз, колупая большим пальцем отслоившийся край бубны.
– Когда?
– Рано утром.
Я не знал, что на это ответить.
– Извини, – сказал Чарльз, поднимая глаза.
– За что?
– За то, что он рассказал тебе. Вообще за все. Камилла так расстроилась…
Он выглядел спокойным – усталым, но спокойным, и в его ясных глазах я прочел тихую, печальную искренность. Неожиданно к горлу подкатил комок. Я питал симпатию и к Генри, и к Фрэнсису, но о том, что какая-нибудь беда приключится с близнецами, было просто страшно подумать. С щемящим чувством я вспомнил, как хорошо они всегда ко мне относились, какой милой была Камилла в те первые напряженные недели и как Чарльз, словно повинуясь некоему шестому чувству, навещал меня в самые нужные моменты или вдруг оборачивался ко мне в толпе, излучая негласный посыл – бальзамом проливавшийся на сердце, – что мы с ним особые друзья; вспомнил все наши прогулки, поездки и ужины у них на квартире, вспомнил их письма, которые с таким постоянством приходили ко мне в долгие зимние месяцы.
Откуда-то сверху раздался стон и рев водопровода. Мы переглянулись.
– Что вы собираетесь делать? – спросил я. Кажется, на протяжении последних суток я только и задавал всем этот вопрос, но так и не получил удовлетворительного ответа.
Чарльз пожал плечами, вернее, это было забавное однобокое подергивание, общее у них с Камиллой.
– Откуда я знаю, – сказал он устало. – По-моему, нам пора идти.
Когда мы вошли в кабинет Джулиана, Генри и Фрэнсис уже были там. Фрэнсис не успел закончить сочинение. Он строчил вторую страницу, не обращая внимания на испачканные чернилами пальцы, а Генри тем временем проверял уже написанное, молниеносно вставляя подписные и надстрочные знаки своей авторучкой.
– Привет, – сказал он, не поднимая головы. – Закройте, пожалуйста, дверь.
Чарльз лягнул ее ногой.
– Плохие новости, – объявил он.
– Очень плохие?
– В финансовом смысле – да.
Не отрываясь от сочинения, Фрэнсис тихо выругался сквозь зубы. Генри быстро сделал последние пометки и помахал листом, чтобы чернила высохли.
– Ох, ради всего святого, – произнес он с мягким укором. – Надеюсь, это может и подождать. Совершенно не хочу думать о посторонних вещах во время занятия. Фрэнсис, как там твоя вторая страница?
– Одну минуту, – по слогам проговорил Фрэнсис, словно преодолевая торопливый скрип пера по бумаге.
Генри встал, склонился над плечом Фрэнсиса и, опершись локтем о стол, принялся проверять первый абзац.
– Камилла сейчас с ним? – спросил он.
– Да, гладит его поганую рубашонку.
– Хмм… – Он указал на что-то кончиком ручки. – Здесь вместо конъюнктива нужен оптатив.
Фрэнсис, уже почти добравшийся до конца страницы, остановился на середине предложения и стал исправлять ошибку.
– А этот губной звук в данном случае становится «пи», а не «каппой».
Банни пришел с опозданием и был зол на весь свет. «Слушай, Чарльз, – начал он с места
