— В Баку? — Озадаченно переспросил я, — Ведь это же Азербайджан!
— Чудак! И в Азербайджане армяне живут. Они везде живут. Что тут такого? Если голова есть, значит, дэнги есть. А дэнги есть — везде хорошо будет!
— Тебя, случаем, не родители в московский институт устроили?
— А ты как думал? Кто сейчас сам в институт поступает? То чо, глюпий? Поступил в институт рыбного хозяйства. Закончу его, отэц в главк устроит, в Москве. Конечно, это дорого будет, но все наши скинутся — нужно везде своих людэй иметь!
Я слушаю эти трезвые по-житейски слова, которыми может поделиться если не каждый второй, то третий — уж точно, и удивляюсь. Почему они в моем сознании выглядят как рассуждения последнего подлеца?
Наверное, когда частенько приходится ходить под Богом и смертью, по-другому начинаешь смотреть на жизнь. Это как после долгого пребывания в горах: смотришь не только себе под ноги, в грязь и валуны быта — к ним привыкаешь быстро и нога позже сама будет выбирать место, куда встать; глаза устремляешь прежде всего в перспективу, на ближние и дальние склоны. Ведь самое важное, самое красивое и самое опасное таится именно там.
Со временем у тебя вырабатывается бинокулярная болезнь, когда весь мир начинаешь рассматривать с точки зрения перспективы гор и высоты над уровнем моря. Ты забываешь, что существует равнина, на которой совершенно другие измерения и ценности. И когда спускаешься вниз, туда, куда ты давно стремился и о чем так мечтал, вдруг обнаруживаешь, что ты здесь чужой.
Ты ходишь по этой равнине, как идиот, а перед глазами у тебя перевернутый бинокль. Для тебя важно то, что здесь считается малозначительным: жизнь и смерть, предательство и долг. А то, что для равнинного человека есть суть и смысл его ежедневной жизни — качество штанов на заднице, количество денег на счете, настроение жены, мигрень тещи, недовольный взгляд начальника и подорожавшая квартплата — для тебя глупо и недостойно внимания.
Умом понимаешь, что с твоим мировоззрением хорошо умирать, но не жить. А жить-то нужно как раз равнинными взглядами. Понимаешь, но принять не можешь. И когда они подаются тебе как единственные ценности, ради которых и стоит просыпаться по утрам, чувствуешь себя неполноценным. И тогда ты ищешь в словах равнинных людей, их поступках, способе мышления скрытый смысл, неподвластный тебе, слепцу, бредущему через это все с высоко поднятой головой и со взглядом, обращенным к далеким вершинам.
Это продолжается до сих пор, пока не приходишь к выводу, что никто не виноват. Просто есть те, кому уютно здесь, и те, кто хорошо чувствует себя там, в горах — пусть даже они давно существуют только в твоей голове. И для обоюдного согласия и здоровья каждой категории людей нужно общаться друг с другом на расстоянии. Или лучше не общаться совсем…
Вот и сейчас во мне взрывается какая-то бомба. Кровь ударяет в голову, и мне хочется «рыбного специалиста» Гарагяна за одно место и заорать:
— Невеста в Москве, говоришь?! А как же медсестра Ленка?! Ты, сука! Ты чего ей здесь тогда мозги пудришь? ППЖ нашел, халява? Она же всерьез тебя, козла, воспринимает!
Делать этого сейчас не нужно, поэтому я молчу, скриплю в темноте зубами и стараюсь успокоиться. Знаю, что если взорвусь, то могу все испортить. Старшина почувствует во мне врага, станет осторожнее. И тогда я со своими урками не смогу ему строить харакири с одновременным вырезанием гланд.
Меня выручает мой сосед узбек Рашид. Его, восточного человека, подобные рассуждения не возмущают. Он к ним привык, поэтому подходит к рассуждениям Вагана чисто с практической стороны.
— Ты за поступление сколько платил? — спрашивает он Гарагяна.
— Три тысячи.
— Э, у нас в Ташкенте меньше берут.
— Чего ты Ташкент с Москвой сравниваешь, а? — вспыхивает Ваган, — Ты еще хер с пальцем сравни! В Москве — цивилизация!
Последнее слово старшина выговорил благоговейно и едва ли не по слогам.
— Даже у нас в Баку больше цивилизации, чем во всей вашей Средней Азии, — пригвождает он Рашида.
Но тот не сдается:
— Врешь! Ты в Ташкенте был? Не был! Самый красивый город в Средней Азии. Жемчужина! А что ваш Баку? Нефть одна и персики… И кепки! Вот! Их все аэродромы называют. Я знаю!
Я уже успел остыть и с интересом слушаю перепалку представителей двух народов, которых сплотила великая Русь.
— Вот у вас сколько КПСС стоит? — кипятится Гарагян.
— Партия? — искренне удивляется Рашид, — Нисколько не стоит. Сколько она может стоить?
— Ну, партийный билет, чурбан!
— Сам чурбан! Не посмотрю, что такой большой…
Гарагян, хотя и большой и пошуметь любит, но предпочитает наезжать только на слабых. Поэтому он сразу идет на попятный:
— Ты чего зря обижаешься?! Это я так сказал… Ты мне лучше на вопрос отвэчай: сколько партбилэт стоит?
— Партбилет? — озадаченно переспрашивает Рашид. Парень он добродушный и зло долго на других держать не умеет, — Нисколько. Партийный взнос плати — и все.
— Вот! — торжествует Вагон, — А у нас он стоит «пятерку». Знаешь, «жигули» есть такие, а? Так где больше цивилизации?! Ага!
Рашид молчит, недоумевая: почему за партбилет нужно платить секретарю райкома автомобилем престижной марки?
Для меня это уже давно не секрет. Спасибо, глаза на жизнь раскрыл еще в первые полгода службы наш ротный комсорг.
— Мне скоро увольняться, — говорил он мне, — Займешь мое место. Только нужно написать заявление для приема в партию.
— Мне?!
— Что, думаешь, не достоин? Ты в Афгане загибаться недостоин. Пусть там гегемоны загибаются. А вас туда точно пошлют: при мне уже две команды отправляли. Я при обеих на месте удержался… Конечно, сразу тебя, молодого, даже в кандидаты не примут, но внимание обратят. Я со своей стороны словечко замолвлю. А придешь из армии уже членом партии — всюду тебе дорога! В своем университете восстановишься, комсоргом курса станешь, а потом и факультета. Закончишь — с дипломом пойдешь прямиком в райком. Карьера!
…Думай, дурачок, — ласково закончил он свою речь на прощанье.
Наверное, я долго думал — не сумел сделать так, как советовал добрая душа, наш комсомольский вожак, ишак педальный, в душу его, наперекрест… Наверное потому, что книжки в детстве не те читал — про патриотизм больше.
— Гарагян! — продаю я голос в тишине постепенно засыпающей палаты, — Ты, случаем, не партийный?
— Нэт! — сразу отзывается он, — В институте не успел, в армии хотел…
Тут Вагон осекается, вспомнив, с кем говорит. Вспомнив, что наш единственный коммунист в роте из солдат, сержант Леха Пустошин сказал как-то, ч то скорее подорвет себя гранатой, чем даст этому козлу рекомендацию в партию.
…-Жаль, Вагон, что ты не в партии. Ведь Горбачев перестройку ради таких как ты, партийцев, устроил. Ты бы вписался. С такими как ты, перестройка только к двухтысячному году закончится. И мы окажемся после этого в таком дерьме, что и про партию забудем. Слышишь меня? Стучать не пойдешь? Мы тебя, сука, в самом вонючем арыке утопим!
Грача беспартийного помнишь? Он очень удивится, когда узнает, что ты здесь в блатных ходишь и в какую хочешь партию примет. Хочешь — в эсэры, хочешь — в партию голубых! Партиец, твою мать… Молчи уж лучше.
Понял ли Гарагян меня? По крайней мере, во время всей гневной филлиппики он не произнес не слова. Прикинулся, что заснул.
