«Ух, леший тебя раздери! — восхитился сам себе Чашкин. — Так ведь оно и есть! Боятся! Взбаламученному задумываться некогда. А вот спокойный человек, веский, рано или поздно укажет пальцем, кто именно и за ради чего взбаламучивает жизнь!»
И он, опять с нежностью подумав о Любке и будущем ее женихе, успокоился душой, крепко вдруг уверовав, что ничегошеньки в конечном счете у них, у тех, кто наверху, не получится, потому что велика земля и полно на ней честных, работящих, понимающих настоящее человечье предназначение на земле, и не может такого быть, чтобы их дурили бесконечно.
Между тем, хотя было и утро, над землей смеркалось.
Непроницаемо-серое небо опустилось к земле. И вскоре мелко, торопливо посыпал снежок. Тотчас задул и ветер — серые шустрые змейки заструились по асфальту.
Чашкин сразу же озяб. Воротник пальтеца поднял, зажался локтями. Все чаще оглядывался в надежде на машину. Машин, однако — словно бы из-за непогоды, — сразу же сделалось мало. Пролетели, завывая, два или три огромных фургона «Совтрансавто». Несколько легковушек, водители которых Чашкина пренебрежительно не замечали, проскочили с торжествующим, самодовольным жужжанием.
Лишь через полчаса появился грузовик. Чашкин замахал отчаянно, как терпящий кораблекрушение.
Водитель в богатой кожаной куртке, усатенький, с золотым перстнем на пальце, высунулся, спросил с неудовольствием:
— Куда?
— В Турищева, — снизу вверх глядя, сказал Чашкин.
— Давай!
— Только у меня денег нет! — вспомнил сказать Чашкин, уже взявшись за дверь.
Водитель тотчас зло и небрежно дернул у него дверцу из рук. Почти прикрыв, сказал в щель:
— Денег нет — на автобусе езжай! Ишь, халявщик нашелся!
— Ах ты, гнида! — сказал ему вслед Чашкин. — Чтоб у тебя… чтоб тебе… — И не нашел чего пожелать красавчику. — Из-за копейки ведь мать родную продашь! — сказал с укоризной.
Однако тут же, не успел крохобор в кожанке скрыться из виду, возле Чашкина тормознул «жигуленок».
— В город? — спросил хмуро глядящий, плохо выбритый мужик. — Садись!
Чашкин теперь-то глядел не снизу вверх на владельца машины, а свысока.
— Денег нет! — ответил он со злым хамством в голосе.
— Садись, кому говорю! — осерчал небритый. А когда Чашкин стал поспешно залезать в кабину, добавил: — У меня тоже нет. Так что не один ты такой.
Чашкин, стараясь понезаметнее, озирался. Он впервые ехал в такой машине.
— Ремень накинь! — сказал небритый. Чашкин не понял.
Тот перегнулся через него, добыл откуда-то ремень, перехлестнул наискось, щелкнул.
— А это зачем? — спросил Чашкин. Тот глянул на него с нескрываемым интересом. — Я первый раз в такой машине… — объяснил Чашкин.
— Чтобы во-он туда не полетел, ежели столкнемся.
— А-а… — сказал Чашкин.
Они проехали несколько минут молча, а потом небритый вдруг заговорил:
— Скажи-ка мне, простой человек, который никогда даже в «Жигулях» не ездил, скажи-ка мне, как вот это называется. Слушай! Приходит из района письмо. Без подписи, правда. Так и так. В одном хитром доме отдыха для людей не от мира сего — за полгода — слушай! — реализовано: 394 килограмма икры! Шесть тысяч банок крабов, шпрот, печени трески! 565 килограммов осетровых балыков, 888 килограммов свиных балыков, полтонны буженины! 165 килограммов кофе и 68 килограммов индийского чая! Проверяю. Все точно! В районный продторг именно столько и поступало. Проверяю отчетность в хитреньком том доме отдыха. Тоже все точно! Именно столько и поступало. Заметь, что за полгода там отдыхающих было от силы семьдесят человек! Вопрос: «Куда все это девалось?» Пишу материал, несу главному. Главный кричит: «Ура! Мы всем вставим фитиль!» Кое-кто полетит у нас вверх тормашками, кричит. А дальше — приходит письмо из района. Подписи: секретарь райкома, предрика, начальник милиции. Приложение: протокол о злостном нарушении общественного порядка — мною, разумеется, — которое выразилось, во-первых, в попытке изнасилования старшей медсестры дома отдыха, во-вторых, в хождении в пьяном виде и нагишом по главной улице райцентра, в- третьих, в выкрикивании антисоветских лозунгов! Приложение к протоколу: заявление жильцов гостиницы, возмущенных поведением представителя области — то есть меня, разумеется, — двадцать шесть подписей! О фактах, которые я проверял и которые подтвердились, ни слова, заметь! Так вот, скажи-ка мне, старик, как это называется?
Чашкин слушал разинув рот.
— Как прикажешь называть все это, простой человек? — еще раз с настойчивостью повторил небритый.
И тут Чашкин, вспомнив разговоры в купе поезда, брякнул:
— Измена!
Тот поглядел на него пораженно.
— Как-кое ты слово вспомнил, старик! — сказал он восхищенно. — Ах, какое слово! ИЗМЕНА! Именно так. Только так. Как ни взгляни, а именно так!
И он опять угрюмо замолк, глядя на дорогу.
— Ну, а с вами как?
— А со мной просто! Крабами, икрой и тем, куда они девались, мне теперь заниматься некогда. Занимаюсь тем, что доказываю: я не верблюд!
— Какой верблюд? — не понял Чашкин.
— Анекдот. Бежит заяц. «Ты куда бежишь, заяц?» — «Да вот, объявили, что всех верблюдов будут кастрировать!»— «Так ты же заяц! Чего бояться?»— «Э-э… — говорит заяц. — Доказывай потом, что ты не верблюд…»
Чашкин маленько подумал, а потом вдруг стал смеяться, весь аж дробненько сотрясаясь, аж до слез из глаз! Глядя на него, заулыбался и небритый.
— Ух ты, леший тя раздери! «Доказывай потом…» — заливался Чашкин, — «что ты… что ты не верблюд!» Ну-у, уморил! — А потом, отсмеявшись, вдруг спросил очень серьезно: — Докажете?
Тот, помолчав, ответил:
— Жизни не пожалею.
— Ну, подавай вам бог! — пожелал Чашкин, опять с недоумением обнаруживая в своем голосе стариковские нотки.
В Турищев приехали, когда уже смеркалось. По дороге случилась поломка, и часа два хозяин копошился на холоде в моторе, а Чашкин спал, сладко привалившись головой к мягко обшитой стенке машины.
Ему мало что снилось, кроме того, что он опаздывает и что ему хочется есть. Не просыпаясь, он отламывал в кармане кусочки хлеба и совал в рот.
В городе небритый показал Чашкину, куда надо идти, чтобы попасть на Московский тракт, а сам умчался в противоположную сторону, окончательно опаздывая по нешуточным своим делам.
Чашкин пошел.
После тепла машины в сквозняковом этом городе его знобило. С каждой минутой знобить стало злее, и он понял, что если вот сейчас, в ближайшие полчаса, не согреется как следует, то наверняка заболеет. С ним такое уже бывало. С лютой тоской, чуть ли не до всхлипа, вспомнились ему какие-то вечера, когда, продрогший, хлюпающий носом, он заваливался дома на диван под два ватных одеяла (а сверху еще и овчинный тулуп!) и, напившись чаю с медом, с малиной, сладко перемогал недуг, который вот-вот должен был одолеть его, но никогда не одолевал! За все время работы он лишь один раз бюллетенил, да и то из-за ожога кислотой.
Но здесь, в сумеречном этом, насквозь продуваемом городе, согреться было негде.
Он зашел в несколько магазинов. Но толкаться там без дела было неловко (он боялся к тому же, что его примут за карманника), и Чашкин вскоре опять уходил, не успев как следует проникнуться теплом.
И ужасно много было в этом городе милиционеров! При виде их ноги сами уносили Чашкина прочь — в какие-то новостройки, в пустыри какие-то угрюмые, в трущобные подворотни.
По его расчетам, не так уж и поздно было, но от низкого, опять пригрозившего снегом неба в городе было темно, скверно, тошно и страшно.
Все-таки и здесь ему повезло!
Вдоль одной из улочек тянулась огромная, безобразно обляпанная асбестом труба — от теплоцентрали, должно быть. В одном месте она делала, неизвестно почему, П-образнос движение, и вот тут-то Чашкин приметил что-то вроде шалашика из коробчатого картона, фанеры и горбылинок, сооруженного наверняка детишками.
Иван заглянул внутрь и обнаружил, что асбест здесь с трубы отодран, чернеет железо и от железа этого банный струится жар.
Он даже закряхтел от счастья, когда забрался внутрь этой хижины, уселся на покосившийся ящичек и почувствовал, как медленно и мощно начинает течь сквозь него жар от трубы.
Это было именно то, что требовалось. Именно сейчас, ни минутой позже. Он задремал.
…Разбудило его гнусное ругательство, раздавшееся за стенкой и изреченное совершенно ангельским, детским голосочком.
Лист фанеры, который служил здесь дверью, отставили в сторону, и внутрь шалаша стал залезать мальчишка. Заметив Чашкина, приостановился.
— Это наше место! — сказал он без испуга, хмуро.
— Конечно, ваше, — согласился Чашкин. — Я сейчас погреюсь и уйду, не бойся.
— Еще чего… — независимо усмехнулся мальчик. — Бояться…
Снаружи раздался все тот же ангельский голосок:
— Ну, чего ты там застрял? — И опять ругательство. Первый мальчик влез. Следом за ним появился другой удивительно на него похожий — младший, наверное, брат.
— Дверь закрой! — приказал старший, увидев, что тот испуганно и недоуменно уставился на Чашкина. — Дядя сейчас погреется и уйдет, не…………..!
— Что ж вы так ругаетесь-то, ребятки? — сказал Чашкин.
Те не нашли что ответить, промолчали оба. Старший добыл свечу, приладил ее в колечком свитую проволоку оплетки, зажег.
— Ишь, как хорошо тут у вас… — искренно сказал Чашкин.
— А то… — согласился старший. Ему было лет десять, младшему — лет восемь. Они были так похожи, что, если бы не разница в годах, можно было бы сказать, что они близнецы. И оба — несомненно — походили лицом на отца.
