Если ОН есть, догадывался Чашкин, то никакого ЕГО милосердия не хватило бы на эту тьму равнодушных к НЕМУ, глумящихся над НИМ, отрицающих ЕГО! ОН не мог не покарать их, но из милосердия своего покарал лишь равнодушием своим! Просто оставил их одних, сирых и убогих, на произвол устроенной ими жизни!
И, взволновавшись этой догадкой, Чашкин вдруг принялся торопливо молиться, обращаясь куда-то туда с просьбой простить! А когда счел, что просьб о прощении достаточно, стал просить, чтобы они дали ему силу дойти! И чувствовал стыд в себе, потому что не мог ведь не знать, что из корысти обращается, а не по истинной вере, совершенно одновременно допуская, что все просьбы его впустую, и то, что (кто же их знает?), может быть, и помогут…
Странно ему было со стороны смотреть на себя, молящегося.
Странно, но не смешно и не стыдно.
Он продолжал идти и, когда сзади вспыхивал свет фар, механически начинал семафорить левой рукой, не оборачиваясь и уже почти не надеясь, что кто-то остановится.
Машин в этот час было совсем мало, и все машины торопились по домам.
Вдруг «Москвич», резко завизжав тормозами, свернул перед ним на обочину. Открылась дверца, и молодой, почти мальчишеский голос спросил:
— Вам докудова, дядечка?
— Туда, — показал Чашкин. — Довезите, сколь сможете. В машине прозвучал еще один, такой же юный голос:
— Да брось ты его, Серый! Ты только посмотри на него!
— Замолкни! — сказал Серый в глубь машины. — Давай, дядя, садись! — И потянулся открыть заднюю дверцу.
— Да вы езжайте, сынки… — сказал неуверенно Чашкин.
— Садись, садись, дядя! Что ж мы зря тормозили? Чашкин сел на заднее сиденье. Там сидел еще один, совсем паренек, а у другой дверцы — девчушка лет шестнадцати, то ли обиженно, то ли простуженно дышавшая в шарф. Они поехали.
— Ну вот… — продолжая прерванный, видимо, рассказ, заговорил тот, кого называли Серый. — Висит Кирпич на заборе, джинсами зацепился и орет: «Пацаны! Дерните кто-нибудь!» — Все засмеялись, будто сказано было что-то очень смешное. — Сторож из ружья — бац! Кирпич от страха ка-ак заорет: «Дядечка! Я больше не буду!» — Тут все заржали так, что даже машину, кажется, повело по шоссе зигзагом. — Ка-ак заорет! Ка-ак дернется! Джинсы — вжик! — Все покатывались со смеху, кроме Чашкина и девочки. — Мы потом смотреть ходили… Так он от страху желе-езный пру-ут в дугу согнул!! — После этих слов они даже хрюкать начали.
Не нравились Чашкину эти мальчики.
— Да! — отсмеявшись, весьма серьезно сказал Серый, который был у них за главного. — В субботу… может, кто-то забыл, — тут он многозначительно посмотрел на мальчика, сидящего рядом с Чашкиным, — на «елку-моталку» идем! В пять собираемся возле стройки. Меньше чем двадцатью человеками идти туда — гроб! Весь гемоглобин выпустят. Ты, Лоб, — он обратился к шоферу, — Казика зови, Берендея, Лобзика.
Лоб сказал:
— Угу. К Берендею брат из армии приехал, десантник. Вот бы его нам, а?
— Да уж… — мечтательно отозвался Серый. — Мы бы им устроили «хрустальную ночь». А ты, Буба, — он обратился к мальчику рядом с Чашкиным, — тащи Халяву, Саботажников, всех трех, они ребята крутые… Кто там еще рядом с тобой?
Тот, кого звали Бубой, промолчал.
— Так, значит? Ну-ну… — непонятно, но с отчетливой интонацией угрозы произнес Серый и, полуотвернувшись, стал смотреть на дорогу.
Тот, что сидел за рулем, попытался перевести разговор:
— Сява говорил, что ему братишка из Питера кассету «Пинк Флойда» прислал.
— Стоп! — сказал вдруг Серый. Лоб непонимающе поглядел на него. — Тормози!
Серый повернулся к Чашкину:
— Здесь, дядечка, нам сворачивать. Так что довидзення! Буба поспешно помог отворить дверь, и Чашкин вылез. Он прошел всего несколько шагов, когда услышал вновь голос Серого:
— Дядя! Эй! А про денежки-то забыл? Нехорошо детишек накалывать!
Серый вылез и подходил теперь к Чашкину.
— Так у меня же нет — растерялся Чашкин. — Я думал, вы просто так…
— Слышишь, Лоб, — крикнул в кабину Серый, — он говорит, что у него денег нет!
— Да что ты?! — с деланным изумлением сказал Лоб и тоже стал выбираться из кабины. — Да не может такого быть!
— Он так говорит.
— А я одного бензина сколько на него пожег… — посетовал Лоб.
— Да-а, — огорченно протянул Серый. — Что ж делать-то? Подержи меня, Лоб.
— Вы что, ребятки? — сказал Чашкин.
Лоб зашел за спину Серого, просунул ему в подмышки руки, и тот, высоко вдруг подпрыгнув, резко дрыгнув ногами вперед, ударил Чашкина, норовя попасть каблуками в лицо.
Он попал ему в грудь. Чашкин упал.
— Ах ты, гад! — вскричал припадочным голосом Серый и стал бить упавшего Чашкина ногами, как футбольный мяч.
Чашкин скрючился, поджал колени к груди, зажал голову руками.
Он очень удачно примостился: близко к машине, спиной к ней, — так что когда они норовили попасть ему по почкам, ничего не получалось у гаденышей.
Вдруг удары прекратились. Чашкин услышал:
— Ты что, Буба?! — Серый пыхтел, кем-то оттаскиваемый.
— Ну и подонок же ты!
— Хочешь, чтобы и тебя так?
— Только попробуй! — В голосе Бубы слышно было полное отсутствие страха.
«Молодец мальчик. Спасибо», — подумал Чашкин, все еще ожидая ударов и сжимаясь в комок.
— А-а! — бессильно и злобно провыл Серый. — На брательника надеешься?
Тут раздался из машины безмятежный, с капризниками голосок девочки:
— Ну, вы поедете когда-нибудь или нет? (Девочке, видите ли, надоело ждать. «Ах, какая сучонка!» — с отчаянием подумал Чашкин.)
— Правда, Серый, — примиряюще сказал Лоб, — уже и машину надо на место ставить. Того и гляди хозяин прочхнется.
— Ладно! — сказал Серый. — Но только ты, Буба, еще попомнишь этот день!
«Переедут еще…»— обеспокоился Чашкин. Он лежал чуть впереди и чуть правее переднего бампера. Когда гаденыши пошли рассаживаться по местам он быстро-быстро, как перекати-поле, перекувырнулся несколько раз и стал лежать рядом с кюветом.
Он так и лежал, в комочек скрюченный, пока не загудел мотор, пока машина не уехала, пока вонь от ее выхлопов не развеялась в чистом воздухе.
Только после этого он позволил себе расслабиться и глубоко вздохнуть.
Вздох отозвался острой болью в груди. Чашкин закашлялся. Дышать после этого стал осторожнее.
В общем-то неплохо отделался, определил Чашкин, пройдя несколько шагов. Кроме боли в груди — от того, первого каблуками удара, — всерьез больно было только ногам, поскольку именно голени в основном-то и принимали все удары. Кисти рук тоже были сплошь в ссадинах и синяках, напоминали пухлые скрюченные клешни, но они не очень-то и беспокоили.
Хорошо хоть спину спрятал, подумал Чашкин, это прямо-таки счастье, что я так ловко приспособился.
Однако через пять минут ходьбы он услышал, что не так уж все ладно обошлось. На разные лады, то тут, то там, стали подвывать все ссадины, ушибы, а может, и переломы, которыми наградили его эти трудные подростки. Особенно стало досаждать то, что он не мог нормально вздохнуть. Каждый более или менее глубокий вдох отзывался болью, от которой Чашкин невольно скрючивался и руки прижимал к горлу.
Но боль, самая острая, с каждым шагом все более свирепеющая, была все же в ногах, где все кости ниже колен были избиты особенно жестоко.
Теперь он шел как на подламывающихся ходулях. И после каждого шага, отдающего ослепительно черной вспышкой боли, все замирало у него внутри — в отчаянии страха перед новым шагом.
Его все время так и тянуло: встать на четвереньки и попробовать передвигаться так, чтобы только не испытывать этой пытки ходьбой.
О тех, кто его бил, ему неохота было думать. Несколько раз со смутным «спасибо» уважительно вспомнил мальчика по кличке Буба. Но в общем-то недосуг ему было думать об этом: боль, ожидание боли, претерпевание боли — вот это занимало его по-настоящему.
Он даже не заметил свет фар, вспыхнувших сзади. Шел себе и шел, как на разболтанных протезах, внимал увечьям.
Машина поравнялась с ним и поехала самым малым ходом.
Передняя дверца распахнулась, и человек в милицейской форме молча и изучающе стал рассматривать Чашкина, преодолевающего дорогу.
— Далеко путь держишь? — бодрым, дневным голосом спросил наконец сидящий в «газике», наглядевшись на Чашкина.
Чашкин прохрипел что-то неопределенное, махнув рукой вперед. Он даже не взглянул на говорящего.
Машина еще немного проехала рядом, потом отстала, и вдруг резким светом озарилось все вокруг Чашкина!
Он словно бы проснулся. Оглянулся. На крыше «газика», слепя глаза, светил маленький прожектор.
Чашкин поспешно отвернулся. Тут перед ним уже стоял милицейский.
— Документы есть?
Чашкин промычал отрицательное.
— Почему?
— Ограбили, — с клекотом сказал Чашкин. — Избили.
— Кто ограбил? Кто избил?
— Пацаны ваши. На машине.
— Описать можешь? Какие они из себя?
— Сволочи, — сказал с усилием Чашкин и закашлялся.
— Где живешь? Адрес?
Чашкин сквозь мучительный кашель отмахнулся:
— Далеко… Не здесь.
