– Я не говорю положительно, – отвечал горбун, – а, может быть: мне, видите, жену его жаль, дети малые… хе! хе! хе! Книги пусть свозит ко мне по-прежнему: я деньги буду, давать, только удерживайте, сколько можете, чтоб у других не забирался… на тот конец, понимаете, что если я вздумаю пожалеть его, воротить ему товар и долг рассрочить, так чтоб его другие не придушили.
– Пожалеть? товар воротить? долг рассрочить? – воскликнул с ужасом Правая Рука. – Борис Антоныч! да вы шутить изволите!
– Ну, как хотите думайте. Только как занимать опять пошлет, так прямо ко мне идите: всякую книгу в пяти копейках с рубля настоящей цены беру… А там посмотрим, куда ветер подует… Хе, хе, хе! малые дети… жена… как придется ей итти с детьми просить христа-ради, так увидим, может, кто-нибудь ее и пожалеет… станет упрашивать… хе, хе, хе!
И, довольный своей мыслью, горбун долго и весело смеялся.
Правая Рука, очевидно, имел более определенные планы касательно книжного магазина и библиотеки на всех языках, и он с жаром начал развивать их; но горбуна мучило страшное нетерпение.
Спровадив приказчика, он тотчас же принялся писать письмо. Но оно долго ему не удавалось; он рвал начатые листки и писал снова. Наконец письмо было готово. Положив его в красивый конверт, горбун стал надписывать адрес! – Рука его сильно дрожала.
Глава VII
Что делала между тем Полинька с той минуты, как оставили мы ее, негодующую и бледную, у разбитого окна, с порезанной рукой?
По уходе горбуна ни Полинька, ни башмачник долго еще не говорили ни слова; они сидели молча и не глядя друг на друга. Полинька была как убитая; она даже чувствовала к себе отвращение при воспоминании, что допустила горбуна обнять себя. Наконец башмачник робко спросил:
– Он запер дверь?
– Нет, – с неприятным чувством отвечала Полинька.
– Так кто же?
– Я не знаю, – с досадою сказала Полинька.
Башмачник подумал немного.
– Не давайте ключа никому, – проговорил он.
– Я знаю!
Они снова замолчали. Наконец Полинька встала и сказала слабым голосом.
– Я лягу спать.
Башмачник молча поклонился и вышел, но тотчас же вернулся и, взяв подушку с дивана, заложил ею окно.
– Вы запрете дверь? – прошептал он умоляющим голосом.
– Да!
И они расстались. Башмачник долго еще стоял за дверью и ушел лишь тогда, как Полинька повернула ключ.
Башмачник сбирался побить хозяйку, но страх – не разгласила бы она со злости, что Полинька была заперта с горбуном, – удержал его; он не сказал ни слова, даже стал вежливее с девицей Кривоноговой, которая прикидывалась, будто ничего и не знает.
Оставшись одна, Полинька плакала и бранила себя за излишнюю доброту к горбуну. Его любовь страшно пугала ее. Она так привыкла считать его стариком, что даже иногда думала, не показалось ли ей; но вспомнив его взгляды, жаркие поцелуи, Полинька вздрагивала.
На другое утро башмачник постучался к ней. Он вошел озабоченный и усталый.
– Здравствуйте, Карл Иваныч! – с принуждённой улыбкой сказала Полинька.
Башмачник неловко поклонился.
– Как ваше здоровье?
– Ничего, я здорова! – скоро отвечала Полинька и невольно спрятала свою обрезанную руку под платок.
Башмачник заметил ее движение и молча стал выгружать из своих карманов аптечные баночки, бинты и компрессы.
– Это что? – с удивлением спросила Полинька.
– Для вашей ручки! – оробев, сказал башмачник.
– Да я вам не дам перевязывать! – решительным тоном сказала Полинька.
Башмачник тоскливо посмотрел на свои лекарства.
– Откуда вы это взяли? – строго спросила Полинька.
– Я?..
И башмачнику, видимо, не хотелось сказать правду, но Полинька так повелительно смотрела на него, что он, улыбаясь, отвечал:
– Я… я взял у моего знакомого, Франца Иваныча.
И, как нашаливший ребенок, башмачник покраснел и старался избегать взгляда Полиньки. Полинька с улыбкой сожаления покачала головой и, грозя ему пальцем, строго сказала:
– По-вашему, сбегать в Коломну с Петербургской стороны ничего не значит?
И в ту же минуту она ласково протянула ему свою больную руку, как бы в вознаграждение за его хлопоты. Башмачник ужасно обрадовался; он не знал, какую мазь взять, нюхал, рассматривал баночки и, откашлянувшись, с озабоченным видом дотронулся до платка, чтоб развязать его.
Полинька вскрикнула: 'ай!' и отняла руку.
Башмачник побледнел и дрожащим голосом спросил:
– Вам больно?
– Нет, да не дам перевязывать: вы не умеете!
Башмачник жалобно посмотрел на нее.
– Ну! – и Полинька протянула руку. – Только скорее!
Она отвернулась, закрыла глаза, нахмурила брови и готова была закричать каждую минуту, как будто ей делали операцию. Башмачник с ловкостью искусного хирурга снял платок с руки, приложил мазь и забинтовал. Улыбка удовольствия разлилась по его лицу, когда все было кончено. Он вопросительно посмотрел на Полиньку, которая, как бы прислушиваясь к чему- то, с испугом проговорила:
– Щиплет!
– Это ничего, сейчас все пройдет.
Башмачник старался успокоить ее; но Полинька, раздраженная сценой с горбуном и бессонной ночью, была капризна: она не хотела ничего слушать и порывалась сорвать повязку. Башмачник пришел, в отчаяние.
– Ах, боже мой! – говорил он, – да я вам говорю, что не будет никакого вреда. Потерпите!
– Вы почем знаете? ваш Франц Иваныч не доктор.
– Я знаю, – с запальчивостью возразил башмачник. И, отвернув обшлаг рукава, он сорвал с руки перевязку и показал Полиньке обрез, довольно глубокий.
– Видите, мазь лежит уж часа три… я бы вам не решился так…
Башмачник покраснел и закрыл обшлагом руку. Полинька вспыхнула и, качая головой, с упреком сказала:
– Это вам не стыдно?
Башмачник так сконфузился, что чуть не плакал. Он поспешил оправдаться:
– Я нечаянно.
Но сказав это, он весь вспыхнул, как зарево, и слезы блеснули в его глазах; он опустил голову и стоял как преступник.
Карл Иваныч принадлежал к тем редким и несчастным людям, которые не умеют сказать самой невинной лжи: их совесть восстает в таком случае, и они страдают, будто совершив преступление. Странно бывает сталкиваться с такими людьми; чувствуешь, как они велики и правы, но, по опыту жизни, жалеешь их, и они вызывают невольную улыбку своей искренностью, которая годилась бы разве на необитаемом острове. Но, к несчастию, и там ее не применишь к делу: там презираются все качества, кроме телесной силы.
Полинька все это понимала и при случае умела солгать не краснея. Невинная ложь башмачника и его страдальческий вид вызвали печальную улыбку на ее личико. Она вздохнула и, как бы в утешение бедному Карлу Иванычу, сказала:
– Теперь не щиплет.
– Вот видите! – подхватил обрадованный башмачник. – Я был уверен!
– Зачем же вы обрез…
Но Полинька не договорила.
– Ай, смотрите! – вскрикнула она, указав на руку башмачника, из которой текла кровь.
И Полинька зажмурилась и пошатнулась.
Башмачник кинулся поддержать ее, но она махала ему рукой. Не зная, что делать, он спрятал больную руку в карман.
Полинька села и повелительно сказала ему:
– Возьмите мазь и перевяжите руку!
Он вышел; Полинька, посмотрев вслед ему, пожала плечами.
В тот же день, к вечеру, Полинька получила письмо по городской почте. Сначала она обрадовалась, думая, не от Каютина ли, но рука была незнакомая. Полинька стала читать:
'Как и чем вас тронуть, чтоб вы простили несчастному безумцу? Что я говорил, что я делал вчера, я ничего не помню. Вы еще так молоды, ваше сердце не огрубело: вы поймете мои страдания. Я сегодня чуть с ума не сошел при мысли, что вы не хотите меня видеть. Вы не бойтесь: я задушу свою страсть; одним только вашим счастьем и спокойствием я буду жить. Не хочу скрывать, что, увидя вас в первый раз у себя, в моем дряхлом и одиноком, как и я же, доме, я почувствовал, что я еще молод, что не все человеческие чувства убили во мне злые люди и обстоятельства. Цель моего знакомства была узнать вас, обеспечить вашу участь, дать вам средства к жизни. Вы не рождены убивать себя за трудом, вам нужна веселая жизнь.
