поцеловал, а она спросила:
— Когда ты был последний раз в Берлине?
— Осенью позапрошлого года, — вспомнил я.
— Я люблю Берлин. Прекрасный город! — вздохнула она.
Кто мог бы возразить ей? Ясно как день, что наш Берлин — один из самых лучших городов в мире. Я сказал ей об этом, а она ответила:
— Нужно устроить так, чтобы мы могли жить в Берлине.
— Э нет, — возразил я, — по-моему, и здесь неплохо.
— Да, но Берлин...
Я не придал тогда серьезного значения этому разговору и хвалебным гимнам в честь Берлина.
Наконец наступили летние каникулы. Дети радовались предстоящему отдыху, а Инге — поездке на море. Я, конечно, не испытывал таких восторгов по поводу своей службы, но служба есть служба, и ее нужно нести исправно.
В последний день школьных занятий я получил увольнительную. И попал в самый разгар прощания Инге с детьми. Они любили ее. Со всех сторон ей желали хорошего отдыха, отовсюду слышалось: «До скорого свидания в нашей школе!»
Потом мы пошли с ней на прогулку в наш любимый лесок. Я заметил, что Инге очень уж переживала расставание с детьми.
— Всего лишь несколько недель! — попытался я утешить се. — На море время пролетит незаметно!
В общем, мне пришлось долго успокаивать ее, хотя ей бы стоило утешать меня: ведь это я не получил отпуска.
Путь Инге на остров Рюген лежал через Берлин. Провожая ее на вокзале, я пошутил:
— Не очень-то общайся там с островитянами-отпускниками. Они людоеды, и больше всего им нравятся одинокие путешествующие девушки!
Она рассмеялась и последние минуты перед расставанием не казалась печальной.
Через четыре дня я получил первую весточку — почтовую открытку: «Доехала благополучно. Много солнца. Мне не хватает тебя. Твоя Инге». И в тот же день, когда пришло первое письмо, я случайно встретил Бергера, директора школы, где работала Инге. Тут-то и выяснилось, что она совсем ушла из школы.
Бергер, увидев меня на улице, спросил, как обстоит дело с переводом Инге в другую школу. У меня, наверное, было глупейшее выражение лица, потому что Бергер извинился и сказал:
— Я думал, вы знаете... Фрейлейн Шуберт подала заявление о переводе в Берлин... Мы очень сожалеем. Детям будет ее не хватать.
Мне не сразу удалось придать своему лицу нормальное выражение. «Когда ты был последний раз в Берлине?» — прозвучал в ушах ее вопрос, и только теперь я понял, почему она так тяжело переживала расставание с детьми. Она скрыла от меня, что приняла такое решение. Но почему? Боялась, что я не соглашусь с ней? А может, ее переезд вызван чем-то другим?..
В последующие дни я чувствовал себя прескверно. Ведь любовь не так-то легко вырвать из сердца, не так ли? И разочарование не успокоишь шуткой. Я, во всяком случае, не мог. «Она бросила меня на произвол судьбы» — эта мысль не давала мне покоя. Больше того, она бросила свой класс, хотя знала, как нужна детям, которые очень любили ее. Ну а я? Ведь и мне она нужна тоже! Так я размышлял, ожидая письма, и оно пришло и выглядело совсем безобидным.
«Мой милый Вернер! — писала Инге. — Все устроилось. Теперь я могу тебе об этом сказать. Я не хотела волновать тебя, пока вопрос был не решен. С первого сентября я буду работать в Берлине. Очень рада. Когда ты закончишь в октябре службу в армии, здесь можно найти для тебя работу. Я уже сообщила директору школы о том, что устроилась. Попытайся получить отпуск и навестить меня в Берлине. Надеюсь, ты тоже рад моему переезду, как и я. До скорой встречи. Твоя верная Инге».
А чего мне было радоваться? Из всего письма мне понравилась лишь одна фраза — последняя, но она так мало значила в сравнении с тем, что произошло. Она значила так мало еще и потому, что звучала слишком эгоистично. Какая же это верность, если Инге оставила меня на долгое время? Ну хорошо, пусть она так поступила со мной. А как же школа? Как же ее класс, ее ученики? И все же я любил ее, эту Инге, с ее тоской по большому городу, с ее поспешными эгоистичными решениями. Что в том, если ты заметил некоторые недостатки своей любимой? С ними легко смириться.
Я попросил отпуск, а наш командир взвода хорошо понимал душу солдата.
— По-моему, отпуск вам действительно необходим, — сказал он. — Что, беспокоитесь о невесте?
— Есть немного, — ответил я.
— Ладно, в конце следующей недели можете ехать.
И я поехал в Берлин.
У дверей ее дома меня вновь охватили сомнения. Но, поколебавшись, я позвонил. Раз, другой, третий. Никто не ответил. Тогда я написал записку: «Жду в девятнадцать в кафе «Москва» — и подсунул ее под дверь.
Инге пришла точно.
— Как хорошо, что ты приехал! — непринужденно воскликнула она.
— Ты прекрасно выглядишь, — ответил я, и вовсе не ради приличия: она действительно великолепно выглядела.
— Море и берлинский климат!
— Да, — сказал я, — что касается перемены климата, это большая неожиданность.
— Может, не столько большая, сколько неприятная? — спросила она, улыбаясь.
Я взглянул на нее.
— Да, уж приятной ее не назовешь. Так сказать, удар ниже пояса.
Она взяла меня за руку, и сердце мое смягчилось. Инге посмотрела на меня преданным взглядом и сказала:
— Я все это заглажу!.. Но только с октября, — добавила она. — Это не так уж долго.
Ну что ж, я согласился на отсрочку, хотя, не скрою, мне это было нелегко.
— А твои ученики? — спросил я.
— Дети везде дети, и везде они милые, — ответила Инге.
И вот это мне уже не понравилось. Ее слова немного остудили мой пыл, потому что я надеялся получить от нее какой-то другой ответ, который помог бы мне окончательно понять ее поведение и оправдать свою уступчивость.
— А твое место все еще не занято, — заметил я.
В ходе этой словесной перепалки мне вдруг стало предельно ясно, какой ответ я дам на ее последующие слова, ибо заранее знал, что она сейчас скажет. И она действительно сказала то, что я думал:
— Найдется кто-нибудь другой, и, вполне возможно, даже лучше, чем я.
И, сам того не желая, я нанес довольно резкий встречный удар:
— Он уже нашелся, хотя я и сомневаюсь, что он лучше тебя. — Произнося эту фразу, я почувствовал, однако, что держусь не таким уж молодцом, каким мне хотелось казаться.
Инге насторожилась.
— Но ты же сказал, что мое место еще свободно...
— До октября, — ответил я подчеркнуто равнодушно.
Инге удивленно взглянула на меня и вдруг поняла, что это я... Она быстро соображала, моя Инге. Она посмотрела на меня, как смотрят на душевнобольного, и тихо спросила:
— Я правильно поняла тебя?
— Видимо, да, — ответил я.
Инге вдруг рывком придвинулась ко мне, схватила за руку, крепко сжала пальцы и вплотную приблизила свое лицо к моему. Мне показалось, что все сидевшие в кафе уставились на нас, потому что
