Щелк! — и появился веселый, почесывающий в затылке крестьянин.
— Постой, постой! — вдруг остановил парня Бейкер. — А тебе не случалось выступать на карнавале?
— Один раз, в Кельне… — подтвердил парень и улыбнулся.
И журналист отчетливо вспомнил картину, так поразившую его на прошлой масленице, когда он гостил у приятеля в Кельне, ну, конечно, в Кельне!..
…Карнавальное шествие по улицам Кельна растянулось километров на пять. Вокруг «принца» и «принцессы» — правителей карнавала — ошалело безумствовала целая гвардия шутов, стараясь подтвердить написанный на транспаранте девиз: «Чем безумнее, тем лучше!»
Масок было много. Они пестрели в глазах и скоро наскучили Гюнтеру. Он уже хотел потащить своего приятеля в кнейпе, где подавали золотое пиво, откуда выходили люди, насытившись блинами, оладьями и прочими явствами. Но вдруг от Кельнского собора послышался такой гул восхищения, что Бейкер оглянулся в ту сторону. Громадная толпа масок, улюлюкая, катила по площади колымагу с помостом наверху. На помосте стоял веселый крестьянин. Пропев несколько куплетов, крестьянин вдруг прямо на глазах преобразился в гнома, потом в корову, а затем на его месте забил фонтан огня и воды, из которого вдруг вышла Красная Шапочка. Все это и вызывало бурный восторг публики. Гюнтер вместе со всеми раскрыл рот на такое чудо, решив, что это — новое достижение циркового искусства.
Карнавальная сценка на помосте и возникла в его памяти, когда он смотрел сеанс голографии…
— Тебе бы в цирке надо работать, — посоветовал Гюнтер.
— Я уже пробовал, — усмехнулся парень. — Выгнали. Кому-то из властей не понравился мой номер с генералами. Они ведь у меня цирковые, снятые на цветной кинопленке…
«Ах вот в чем дело!» — подумал Гюнтер, поняв теперь, почему оба голографических генерала неестественно дергались и пританцовывали.
— А ты хотел бы вернуться в цирк?
— Подожди! — перебил друга опомнившийся Дорнье. — Ему сначала придется о своих чудесах рассказать следователю, потом, возможно, суду, а уж потом, после вероятного отбытия наказания, можно и в цирк пойти.
— Вы хотите сказать, что меня посадят в тюрьму? — спросил парень, нахмурясь.
— Это решит суд, — ответил комиссар полиции.
Судя по всему, веселое представление кончилось, и слово взяло правосудие.
— Имя? — повторил свой первый вопрос Дорнье таким тоном, словно сейчас в этих четырех стенах не было ни задушевной беседы, ни лекции по голографии, ни восхищения слушателей талантом изобретателя.
— Карл, — хмуро ответил юноша.
— Дорнье записал имя и, подняв брови, усмехнулся:
— «Карл или Иисус?» — кажется, так сказал Конрад, когда пришел к власти. Верно, а, Гюнтер? — На Дорнье нашел игривый дух. Подмигнув Бейкеру, он продолжил допрос. — Фамилия твоя Маркс, конечно?
Карл глянул на Дорнье с неприязненным сожалением.
— Карл Брюдер! — отчеканил он, словно бросая вызов.
В тот же миг игривость Дорнье пропала. С лица его мгновенно сошла напускная маска. Прищурив синие глаза, комиссар полиции очень проницательно поглядел на допрашиваемого, словно он впервые заметил его, Карла Брюдера, молодого, увы, уже совершеннолетнего преступника. Какая-то энергия работала, видимо, в памяти Дорнье, выискивая в ее глубинах что-то очень важное, связанное с этим именем.
Бейкер удивился перемене, происшедшей с Дорнье. Комиссар полиции нервно побарабанил пальцами по листку допроса, на котором все еще стояло одно-единственное слово «Карл». Потом тихо, почти просительно поинтересовался:
— У тебя есть родители?
— А зачем вам знать о моих родителях? — тем же вызывающим тоном ответил Карл.
— Отец у тебя есть? — изменившимся голосом спросил Дорнье.
— Был. Не ваше дело! — Карла словно задели за больную струну. — Вы допрашивайте по существу!..
Дорнье задумался, потом встал и неожиданно заявил:
— Все! Допрос окончен! — И надавил на кнопку, вызывая конвой. — Уведите его, — приказал он вошедшим сотрудникам и, повернув голову к Бейкеру, как бы оправдываясь, проговорил: — Надо пообедать, я чертовски проголодался!
— Мсье, не забудьте взять к обеду французского вина! — язвительно выкрикнул уже от дверей Карл, услышав его слова насчет обеда. Задержанный явно хотел уязвить Дорнье намеком на его французское происхождение.
— Эльзасцы пьют в обед пиво, как и немцы, — спокойно, но громко отреагировал комиссар полиции, прежде чем за Карлом захлопнулась дверь.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил у друга Гюнтер. — Ты действительно проголодался?
Дорнье рассеянно посмотрел на друга.
— Я… Я поеду, кажется, домой…
Если бы кто-нибудь мог проникнуть в эту ночь на квартиру комиссара полиции, старого холостяка Вольфганга Дорнье, он немало подивился бы. Отослав прислугу, мадам Жаклин, которая ничуть не удивилась неожиданному отпуску (у Дорнье и на дому частенько бывали ночные совещания), хозяин занавесил окна и открыл старый, покрытый пылью секретер. Из нижнего ящика он извлек тщательно завернутую в три слоя пергамента папку, на которой было начертано карандашом — «Письма».
Видимо, содержание папки было заветным, и к нему нечасто прикасалась человеческая рука. Электрический кофейник, который включил Дорнье, давно перекипел и автоматически выключился, а комиссар полиции в пижаме, обхватив обеими руками седеющую голову, читал аккуратно подшитые пожелтевшие листы — письма тех, кого уже не было на свете, но чьи образы всегда жили в его сердце.
Сначала шли Ее письма. У Нее было имя, но Дорнье никогда никому не называл этого имени. Даже про себя, шепотом, не произносил, словно боялся еще раз убить Ее, свою Любовь.
Последнее письмо было из Орадура. Она гостила там у тетушки. Больше писем не приходило. Ее не стало, как не стало и Орадура.
Дальше шла переписка отца с матерью, когда они были еще совсем молодыми. Дорнье благоговейно перелистал эти страницы, не читая, словно боялся неосторожным взглядом оскорбить те нежные чувства, которые были исповедально доверены бумаге.
И наконец он добрался до главного. Это было измятое и потертое письмо, нацарапанное каким-то составом коричневого цвета, весьма отдаленно напоминающем чернила. И лишь почерк с резкими пиками заглавных букв говорил, что автор и в лагере смерти остался несломленным. То была рука отца Дорнье, Жана Дорнье, участника движения Сопротивления, борца за свободу Франции.
Вольфганг взял лупу и, водя ею по выцветшим строчкам, еще раз вслух прочитал:
«…Сын мой, заклинаю тебя: если ты сможешь что-то сделать для человека по фамилии Брюдер, сделай, как будто бы ты это делаешь для меня…»
Вольфганг откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Да, человека, который принес ему письмо отца, звали Карлом Брюдером, точно так же, как этого молодого сопляка, который до смерти напугал сегодня комиссара полиции и которого Дорнье должен передать в руки правосудия.
И еще один человек не спал в эту ночь. Он сидел не в кресле, а на деревянной жесткой скамье, и не в роскошной квартире, а в камере-одиночке. Закусив до крови губу, Карл Брюдер думал о своей недлинной жизни.
С тех пор, как помнит себя Карл, жизнь оборачивалась к нему только несправедливой стороной. А так хотелось справедливости!
Хотелось, чтоб его хоть раз в жизни обнял отец. Но Карл даже не помнит его. Его, спившегося
