справиться с нами, если бы мы скрестили клинки в духовном поединке. Они тоже очень хорошо об этом знают. Как только мы меряемся силами на подиуме в объективной политической дискуссии, тогда мы – молодость, а они старость. Поэтому они стремятся по возможности избегать духовной борьбы и ведут ее с помощью клеветы и террора. И тогда море грязи и клеветы выливается на движение и его руководителей. Ничто не достаточно пошло, что приписывают им. Противник каждый день находит новую ужасную сказку. Он высасывает эту ложь, так сказать, из своих грязных пальцев. Прежде всего, конечно, это произведет впечатление на тупую массу, не умеющую делать самостоятельных выводов. Но только до тех пор, пока противоположная сторона может удерживать массу от того, чтобы та вступила в непосредственный, личный контакт с движением и его руководителями. Если это больше не возможно, то враг проиграл; в тот самый момент, когда таким часто обманутым массам представляется случай самим познакомиться с движением и с его вождями, они узнают различие между тем, что им до сих пор лгали, и что значит движение в действительности. Теперь масса чувствует себя оскорбленной. Потому что народ больше всего не переносит, когда его водят за нос. Сначала с оговорками и внутренними препятствиями они приходят на наши собрания, но потом сами убеждаются в том, что разница между тем, что им лгали, и действительностью настолько вопиющая, что ложь убийственным ударом обрушивается на самих лгунов.
Вместе с тем в третьей фазе развития очень скоро из клеветы появляется преследование. Движение подвергается террору государственных учреждений и улицы. Пробуют силой сделать то, что не довели до конца клеветой. Но это трагичность системы, что она применяет свои средства всегда слишком поздно. Если бы она поступила так раньше, то вероятно добилась бы этим успеха. Но люди, которые собрались в анонимности и клевете под знаменами движения, – это не пугливые трусы; иначе они не смогли бы вынести то, что им до сих пор пришлось перенести. Только у цельных парней есть внутренняя сила, противопоставить себя враждебному миру и сказать ему в лицо: – Смейтесь пока – только мужчины смогут вынести это; клевещите только – лишь трусливый человек от этого станет нерешительным. Он останется при широкой массе, он будет плевать, высмеивать, будет ухмыляться и будет выглядеть дураком.
Тем временем, однако, корпус дисциплинированных борцов поставил себя под флагами идеи. Они умеют использовать не только свой разум, но – если их жизни или жизни их движения угрожают – и кулак тоже. Если их подвергают кровавому террору, если их травят власти и суды, посылают на борьбу с ними колонны красных убийц, нужно полагать, что мужчины, которые сопротивлялись презрению и клевете, вынесли вранье и насмешки, окажутся теперь слабыми против насилия. Совсем наоборот: по применению этих средств противником носитель новой идеи еще больше понимает, что он на верном пути. Если бы против него не применили этих средств, то ему угрожала бы опасность, вероятно, заподозрить себя в душе, что он шел неправильно. Но террор теперь для него доказательство того, что враг узнал его, что он ненавидит его, и это только потому, что он узнал его и его боится. В крови движение только теснее сплачивается друг с другом. Вождь и соратник объединяются в одно неразрывное целое. Из них теперь сразу получается неразлучный общий корпус, фаланга революционной идеи, против которой ничего больше нельзя предпринять всерьез.
Так это было при всех революционных восстаниях прошлого, и так это происходит также при том революционном движении, которому мы служим. Оно существует. Его просто нельзя отрицать. У него есть собственная сила и идея, у него есть сплоченные и дисциплинированные приверженцы. Оно продолжит неуклонно свой путь, прежде всего тогда, когда оно хорошо распознало свою цель и никогда не теряет ее из виду, какими бы обходными путями ему туда ни пришлось добираться. И в конце противник узнает тогда, что его средства остались безуспешными.
Тем временем образ мыслей народа тоже изменился. Движение в течение лет его ожесточенной борьбы не прошло бесследно мимо народной души. Оно оказывало широкое влияние, оно мобилизовало массы и активизировало их, оно привело народ в движение. Немецкий народ сегодня больше нельзя сравнивать с народом 1918 года. Авторитет находящейся у власти системы упал. И в как раз в той же мере, как опускался авторитет власти, поднимался авторитет оппозиции. Что это значит, если нас, национал- социалистов, сегодня ставят перед судом. Это имело бы успех, если бы народ смотрел на эти суды еще с тем же детским доверием, как например, тот мельник из Сансуси на Берлинский апелляционный суд. Если бы маленький человек еще мог сказать себе, что суды – это кладезь справедливости, и если эти суды осуждают людей из оппозиции к тяжелым наказаниям, тогда эти наказания для народного ощущения имели бы в себе что-то позорное и клеветническое. Но если суд, который, так сказать, оправдывает Бармата, приговаривает национал-социалиста к тяжелому тюремному заключению, то народ это не понимает. Тогда маленький человек говорит себе: «Ах, это же так всегда. Либо выпускают жулика, либо сажают за решетку приличных людей. Потому что так же, как жулик угрожает приличному человеку, так и приличный человек угрожает жулику».
Авторитет системы упал. Система не хочет этого видеть, но с каждым днем ей приходится все больше испытывать это. Наступает мгновение, когда основное внимание обращают на оппозицию, так как народ стоит на стороне оппозиции, и правительство видит себя изолированным от народа. Вместе с тем борьба уже решена в духовном плане, и она очень скоро решится также и в плане насилия.
Теперь больше никакая клевета не помогает; потому что, если клевещут на движение, то клевещут на лучшую часть народа. Если поносят его руководителей, то миллионы встанут и заявят: «Эти люди – это наши люди. И кто оскорбляет их, тот оскорбляет нас. Честь этих людей – это наша честь».
Народ чувствует тогда: где помещают национал-социалиста под замок и за решетку, где арестовывают национал-социалиста в ночное время в его квартире, там с ним случается то же, что случается с каждым в народе, который больше не может оплачивать свой налог.
Решающий бой вспыхнул. Больше нельзя замалчивать движение, больше нельзя убить его ложью, также больше нельзя убить его физически. Где бьют его, там народ кричит 'меня бьют', и где клевещут на человека из движения, миллионы восклицают 'это мы'. Если одного из соратников застрелят на темной улице, то массы встанут и заявят угрожающим тоном: «Лицо мертвого несут сегодня сто тысяч человек, и они это суд».
Тогда только лишь последнее средство остается, и оно состоит в том, что враг безусловно капитулирует перед духовным доминированием оппозиции и не может помочь себе иначе, кроме как он попытается завладеть ее идеей – не для того, конечно, чтобы эту идею реализовать, а чтобы изменить ее, согнув до полной противоположности. В каждой голове всегда находятся только соответствующие ей идеи. Если один всю свою жизни служил пацифизму, то у него не может внезапно появиться воинственный образ мыслей. Если человек двадцать лет боролся за демократию, то он не станет за одну ночь аристократом. Кто подтачивал и подрывал десятилетиями государство, тот не может вдруг стать ответственной опорой государства. Он может только делать вид. Он может надеть фальшивую маску. Теперь социал-демократ, который двенадцать лет заботился о том, чтобы немецкий народ усыплялся наркозом, вдруг кричит, дико жестикулируя перед широкими массами: Германия, проснись! Сразу эти старые кучки классов и интересов снова вспоминают о народе. Они называются тогда народной партией. Это наша немецкая трагедия: у нас есть три народных партии, но нет больше никакого народа. Они все ставят слово «Народ» перед их именами. Где их старое имя вообще испорчено и скомпрометировано, там они упраздняют его и добавляют себе новое. Десятилетиями они боролись под флагом демократии – и когда больше у демократии нет силы тяги, тогда они внезапно именуют себя государственной партией.
Они остаются такими же; они только хотели бы с удовольствием под новыми ключевыми словами продолжать их старую политику. Это те же ленивые головы, и в них находятся те же устаревшие мысли. Но на народ это больше не действует. Старые имена скомпрометированы, и где они добавляют себе новое имя, там народ сравнивает их с теми сортами людей, которые, если вокруг них становится жарко, тоже с охотой меняют свое имя. Аферисты и евреи делают это. Если один проходит в картотеке фотографий преступников как Майер, то он называется новым именем Мюллер. И если кто-то приезжает из Галиции как Мандельбаум, то в Германии он именуется уже Эльбау.
Двенадцать лет они давили нацию ногами, они затоптали честь народа, они оплевали отечество и насмехались над ним и пачкали; и теперь внезапно они снова вспоминают об измученном народе- страдальце, теперь они – сразу крепкие патриоты и дружно борются против измены отечеству и пацифизма. Они за броненосный крейсер, за обороноспособность народа и объясняют с убежденным тоном, что так, как дела обстояли до сих пор, больше не может продолжаться. Нужно дать нации то, что принадлежит нации.
